Н.М.Языков

К. Бухмейер (Вступительная статья к книге "Н.М.Языков. Стихотворения и поэмы")

I II III IV V VI

("В статье «О элегии и периоде (Из Сульцеровой теории изящных искусств)», которую опубликовал в 1818 году журнал «Благонамеренный», мы находим более развернутое определение жанра: «Итак, все кроткие чувства, при которых дух наш находится в положении страдания, как-то жалобы на потерю любимой особы, на неверность друга, на несправедливость и угнетение, на жестокость судьбы; удовольствие, проистекающее от взаимного примирения; выражения благодарности, благоговения и всякой другой соединенной с приятною нежностию страсти составляют содержание элегии...». Причем специально оговаривается, что даже «кроткое веселие» не противопоказано элегии.

Таким образом, Языков вполне традиционно воспевает предметы своей страсти, а вернее, свое чувство к ним. Но все дело в том, как воспевает.

В отличие от своих предшественников, в противовес предписанным «кротким чувствам», Языков вносит в свою элегию иронию. Он иронизирует над своею любовью, ее предметом, над своими стихами.

Большинство его элегий в 1820-е годы прямо или косвенно связаны с Воейковой, которой Языков был увлечен в это время. Его чувство к ней было, возможно, головным, отчасти «напущенным», однако несомненно одно - оно сыграло большую роль в поэтическом развитии Языкова.

Воспитанница Жуковского, женщина прекрасно образованная, хозяйка литературного салона и предмет восхищения многих поэтов (Боратынского, И. Козлова, Ф. Глинки), Воейкова была для молодого Языкова подлинным ценителем его стихов и компетентным критиком. Она побуждала его к поэтической деятельности и даже порой задавала темы («слова») для стихотворений.

Досада на Воейкову, которая не отвечала на чувства поэта, но, как ему казалось, удерживала его при себе «коварной лаской» с целью доставлять стихотворный материал в издания мужа, заставила Языкова говорить о своей влюбленности и стихах как о «миленьких бреднях». Самый объект этих бредней превращается у него из «звезды  любви  и вдохновенья» то в сухо-ироническое «мой почтенный идеал», то даже в неуважительное.

Ирония - явление большой разрушительной силы. Как известно, она сыграла важную роль в преодолении романтической идеализации жизни.

Языковская ирония не была вполне адекватна романтической по своему характеру: она гораздо рационалистичнее. Как правило, пафос и ирония не обращены у него на объект изображения одновременно. В отличие от Гейне, например, который любит и в то же время иронизирует над своей любовью, Языков начинает иронизировать лишь тогда, когда наступает отрезвление, то есть над уже прошедшим чувством.

Тем не менее эта ирония была направлена против элегической формы, как она сложилась к началу 1820-х годов в системе устойчивых поэтических стилей.

Из поэтов пушкинского окружения Языков был единственным, кто покушался на эту элегию подобным образом. Можно встретить, правда, нечто похожее в интимной лирике Дениса Давыдова («Неверной», 1817; «Решительный вечер», 1818 г.), но только не в элегии, которая стойко сохраняет у него традиционное для 1810-х годов содержание и соответствующий стиль.

Вторгшись в этот жанр, ирония особым образом перестроила его. У Языкова есть несколько вариантов иронических элегий. Иногда он почти сразу предупреждает читателя, что все человеческие ценности, с которыми имеет дело элегия, поставлены под сомнение (см., например, «Напрасно я любви Светланы...»). Но более распространен другой случай, когда в первой части элегии иронический тон едва намечен, чуть сквозит за условными элегическими формулами, как, например, в элегии «Теперь мне лучше: я не брежу...». Глубокая пауза или внезапно вторгающийся смелый оборот (в данной элегии просторечное «десятка с два») подготавливают в таком случае иронический поворот концовки:

Но тщетны миленькие бредни: Моя душа огорчена,

Как после горестного сна, Как после праздничной обедни, Где речь безумна и скучна!

В этих концовках Языков часто прибегает к дерзким, намеренно бытовым, «низким» сравнениям: его поэзия поет, «как сибирская пищуха», страсть слетает с души, подобно куликам, и т. п.' Да и нарочитая небрежность языка, приближающая его к разговорному, даже «незастенчивость» слов встречаются у Языкова чаще всего именно в элегиях, иронически трактующих переживания героя.

Процесс «снижения» элегических ценностей как бы завершается у Языкова тем, что он сам бурсацки-грубые, эротические (уже в современном понимании этого слова) стихи называет элегиями.

Языковская «поэзия была самым сильным противоядием пошлому морализму и приторной элегической слезливости,- писал Белинский.- Смелыми и резкими словами и оборотами своими Языков много способствовал расторжению пуританских оков, лежавших на языке и фразеологии».

Отношение Языкова к Пушкину было крайне непростым. С одной стороны, он, как и все поэты той поры, испытывал мощное воздействие пушкинского гения, был увлекаем вместе со всей русской поэзией в направлении, им предуказанном, пользовался его завоеваниями; с другой - сознательно и бессознательно боролся за свою самостоятельность, искал своих путей и решений.

Это сопротивление Пушкину было для Языкова, как и для других поэтов пушкинского направления (например, Боратынского), жизненно важным. Чтобы сохранить свою самостоятельность, они должны были внутренне отталкиваться от Пушкина.^

К тому же как поэт Языков развивался значительно медленнее и отчасти также поэтому не понимал и не принимал многих завоеваний

Антитеза, контраст, внезапный поворот в развитии лирического сюжета - прием, вообще свойственный поэтике Языкова. И. М. Се-меГко удачно называет его «эффектом неожиданности». Этот прием, несомненно участвует у поэта в «преобразовании традиционной жанровой структуры элегии», в том числе и не иронической.

Пушкина, иногда, впрочем, осваивая их позднее. Языкову не нравились романтические поэмы Пушкина (за романтизм), «Евгений Онегин»  и «Полтава» (они казались прозаическими), не нравились «Повести Белкина» (предпочитал Марлинского), сказки (предпочитал Жуковского). Он считал «вздором». Такие вещи Пушкина, помещенные в «Северных .цветах» и «Новоселье», как «Моцарт и Сальери», «Анчар», «Домик в Коломне». Выше других он оценивал «Бориса Годунова» и «Графа Нулина», которые слышал в Михайловском в чтении самого Пушкина.

До встречи Пушкин не был для Языкова даже главой литературы, эту роль отводил он Карамзину и Жуковскому. Он считал Пушкина в то время только человеком «необыкновенным» и прославленным, к знакомству с которым его побуждало более всего любопытство.

Общение с Пушкиным многое изменило в отношении Языкова к самому поэту (с этих пор, благодаря в основном усилиям Пушкина, их связывает род дружбы и литературного союза), но не в отношении к пушкинскому творчеству.

Из Михайловской ссылки Пушкин первый обратился к Языкову с посланием («Издревле сладостный союз...», 1824) и через своего соседа и приятеля А. Н. Вульфа, с которым Языков учился, пригласил его приехать. Послание не застало Языкова в Дерпте, и он ответил на него только в начале 1825 года («Не вовсе чуя бога света...»)

Свидание поэтов состоялось в июне - июле 1826 года в Тригорском, имении Осиповых-Вульф, и Языков провел там время «приятно и сладостно»,  как он сообщал потом в письмах родным. В стихах же,  которые он начал писать сразу по возвращении в Дерпт, пребывание в Тригорском и встреча с Пушкиным вообще предстают как некий пир свободы и вдохновения.

Это определяет основной тон посланий к Пушкину («О ты, чья дружба мне дороже...»), к П. А. Осиповой («Аминь, аминь! Глаголю вам....»), «Тригорского» - и соответственно окрашивает их детали. Пушкин - «вольномыслящий поэт», «наследник мудрости Вольтера», его дружба - «святее царской головы»; Тригорское - «страна, где вольные живали Сыны воинственных славян» и т. п. Беседуя, поэты в мечтах «летают по вселенной в былых и будущих веках» и зовут на Русь свободу.

Можно предположить с большой степенью вероятности, что беседу эти затрагивали и события 14 декабря.

Пушкина могли интересовать сведения, которыми располагал Языков, ездивший в Петербург в декабре 1825 года на рождественские каникулы. Он приехал туда через десять дней после восстания и оставался там два месяца. Только из самого ближайшего окружения Языковых были арестованы братья Очкины (скоро выпущены), С. М. Семенов,  а также шурин П. М. Языкова - декабрист В. П. Ивашев.

Незадолго до приезда в Тригорское Языков получил известие из Петербурга о том, что 1 июня учрежден Верховный суд для разбора дела «бунтовщиков-либералов». «Скоро услышу, может быть,- писал он по этому поводу П. М. Языкову,- что моим литературным товарищам головы отрубят; это неприятно даже в ожидании!».

Читать далее>>