Глава третья «МОЯ ЛЮБИМАЯ СТРАНА»

<Вернуться к содержанию>

Я в Дерпте, павшем пред тобою!
Его твои стих завоевал;
Ты рифмоносною рукою
Дерпт за собою записал.
П. Вяземский. «Языкову». 1833

Счастливейшие дни жизни поэта. Университетский Дерпт распевал песни Языкова. «Студентские» стихи, вольнолюбивая лирика, распространявшаяся в списках по городам России, стихи о любви - все зарождалось в дерпт-ские годы. И в стихах позднего времени поэт не раз обращался к ослепительно ярким дням своей радостной весны.

В. Вересаев так обрисовал не утративший до конца XIX века средневековых традиций университетский город:

«Мозгом, двигающим и жизненным центром города является старинный Дерптский университет...

Чем-то старым-старым, средними веками несло от всего здешнего уклада. Студенчество делилось на семь корпораций (землячеств)... Каждая корпорация имела свои цвета... Настоящий, лихой студент должен был быть задирой, скандалистом, дуэлистом». (Вересаев В. Воспоминания. - М.; Л., 1946, с. 312-314.)

Дерпт стал вехой в судьбе поэта, но и в летописи Дерпта неповторимая эпоха связана с именем Языкова.

П. А. Вяземский, приехавший в Дерпт через четыре года после того, как Языков расстался с этим «ученым краем», выразил в стихах свои впечатления от университетского города, сохранившего песни поэта, память о нем. Имя Языкова зучало даже в разговорах на городских улицах:

Он твой, сей Дерпт германо-росский!

По стогнам, в россказнях бесед

Еще грохочут отголоски

Твоих студенческих побед.

Ни лет поток, ни элементы

Тебе не страшны под венцом,

И будут поздние студенты

Здесь петь о имени твоем.

П. Вяземский.  «К Языкову».  1833

Перебравшийся в 1855 году из Казанского университета в Дерптский (когда Н. М. Языкова уже не было в живых) писатель П. Боборыкин застал время распада землячества русских «Рутения», созданного Языковым. Как видно из записок Боборыкина, землячество сыграло важную роль в жизни русских студентов, помогая им переносить тяготы жизни на чужбине. П. Боборыкин так описывает царившие в Дерпте нравы: «С не?»щами мы только сталкивались, а не жили с ними. Сначала, в первые два-три года моего студенчества, русские имели свою корпорацию; потом все мы, после того как ее прикончили, превратились в бесправных... С нами немцы не сносились, не разговаривали с нами и в аудиториях, и при занятиях в кабинетах и клинике, через что прошел и я с другими медиками, что было крайне тягостно. Дело кончилось генеральной схваткой». (Боборыкин П. За полвека. Мои воспоминания. - М.; Л., 1929, с. 95.)

Первое появление Языкова в Дерпте, «донкихотовская» ночь, в которую он верхом на коне догонял дилижанс, красноречизо обрисованы самим прэтом к брату Александру от 6 ноября 1822 года:

«...Я прибыл сюда вчера в полночь; утром, по долгом искании нашел Борга, который принял меня как родного и с которым я надеюсь заняться порядком. Наше (т. е. мое) путешествие было не совсем благополучно, особливо для меня: во-первых, мы простояли 12 часов в Ямбурге по причине остановки льда на Луге; во-вторых, со мною случилось то, чего еще ни разу не случалось по здешнему тракту. Вот в чем дело. Дилижанс забыл меня ночью в Геве, откуда я принужден был верхом 22 версты догонять моих товарищей; признаюсь, что никому не желаю иметь в жизни такую донкишотовскую ночку.

...Здесь совершенно другой мир, другие люди, даже наружность людей инаковая...»

Упомянутый в письме Борг - это профессор Дерптского университета, лектор русской словесности фон-дер-Борг, затем часто упоминаемый в письмах Языкова, переводчик русских поэтов на немецкий язык. Он стал и первым переводчиком Языкова на немецкий. Сначала Языков поселился в его доме, но потом менял квартиры, живя то один, то с другими студентами.

Интересны стихи об одном из таких жилищ - «Мое уединение». Здесь еще отдается дань времени и господствовавшим вкусам, но в описании ощутима реалистическая точность обрисовки деталей и не мешает этой достоверности излюбленное в поэзии тех дней обращение к мифологической лексике. Есть здесь и «пенаты» - хранители домашнего очага в римской мифологии, но употребление этого слова - лишь ссылка на стихотворение К. Батюшкова «Мои пенаты», с которым перекликается «Мое уединение», причем ссылка дается в легкой, шутливой форме: божество - Пенат - поселено в простой хате; шутка слышна и в неожиданной рифмовке: Пенату - хату.

От света вдалеке

Я моему Пенату

Нашел простую хату

В пустынном чердаке;

Здесь лестница крутая,

Со всхода по стене

Улиткой завитая,

Впотьмах ведет ко мне...

Далее следуют строки:

Годов угрюмый гений

С нее перилы снял

И тяжкие ступени

Избил и раскачал...

Подшучиванье над самим собой так характерно для веселой музы Языкова студенческих лет!

Но, зная путь парнасской . .

От колыбельных лет,

С ее вершины тряской

Не падает поэт;

Под ним дрожат ступени,

И тьма со всех сторон,

Но верно ходит он

К своей любимой сени.

В традиционном для начала века стиле, но с реалистической достоверностью описана и скромная студенческая комната, уставленная до потолка рядами книг - приютом русских камен (муз).

У стенки некрасивой

Стоит мой стол простой

Хранитель молчаливый

Всего, что гений мой,

Мечтатель говорливый,

Досужною порой Певцу-анахорету

Наедине внушил

И строго запретил

Казать слепому свету...

Дерптскую комнатушку на чердаке, воспетую в «Моем уединении», поэт вскоре сменил на более близкую к университету: «Моя переборка на новую квартиру задержала мой ответ на ваше письмо. Вот вам некоторое понятие об новом моем местопребывании: оно в лучшей части города, два окна на площадь, комната светлая, опрятная, не на чердаке, и я в ней расположился очень удобно и совершенно в своей тарелке; главная же выгода ее в том, что она весьма близко от университета». (Письмо братьям от 29 августа 1823 г.)

Увлеченность занятиями заметна в той серьезности, с какой начал поэт составлять свою студенческую библиотеку. О серьезном характере этой работы неоднократно писали. Исследователь творчества Языкова М, К. Азадовский отмечал: «Что же касается истории Ливонии, то через несколько лет пребывания в Дерпте у него даже образовалась библиотека, включающая почти все основное в этой области». Об этих занятиях Языков сообщает брату Александру в январе 1825 года: «Теперь я сильно занимаюсь Ливонскою историею: читаю, выписываю, справляюсь и, кажется, скоро буду в состоянии писать о меченосцах, как господин своего предмета».

Любознательность юного Языкова неистощима. В. Шён-рок в своем исследовании рассказывал, что однажды Языкову случилось провести с семейством Борга целую неделю в деревне, принадлежавшей некогда современнику Петра I - Вильбоа. Молодой студент с живой любознательностью осматривал комнаты, носившие еще печать «прежнего великолепия», интересовался старинной живописью, а позднее ездил в Изборск, в Печору, изучая остатки старины.

Однако представление о жизни Языкова как об аскетическом существовании анахорета, составленное по этим стихам или по стихотворению того же года «К халату», было бы не совсем точным. Со страниц воспоминаний о Языкове дерптского друга, поэта А. Н. Татаринова, встает образ студента, таким, каким виделся он ближайшим друзьям: «Юные его товарищи, из которых многие вовсе не были достойны его короткого знакомства, часто надоедали ему, но он никого не мог оттолкнуть, со всеми пировал и братался... Он был всех нас богаче: ему доставляли из дома ежегодно, кажется, до 6-ти тысяч, рублей ассигнациями - огромная сумма для студента... Несмотря на это, у Языкова никогда не было денег... Некоторые из его приятелей брали чай, сахар, а главное - ром и вино на его счет, по его к купцам запискам, а иногда и без записок».

И далее: «...мы все его любили за его редкую доброту и гордились его поэтическим талантом... Только на пирушках, в полном вакхическом разгуле, он соглашался декламировать стихи свои. Тогда обыкновенно составлялся перед ним кружок внимательных и восхищенных слушателей. В одной рубашке, со стаканом в руке, с разгоревшимися щеками и блестящими глазами, он был поэтически прекрасен. Казалось, юный Бог облагораживал наши оргии, и мы поклонялись этому Богу. Все его стихи, даже самые ничтожные, выучивались наизусть, песни его клались на музыку и с любовью распевались студенческим хором. Вообще без Языкова наша русская, среди немцев, колония, слушая немецкие лекции, читая только немецкие книги, была бы совершенно чужда тогдашнему литературному в России движению, но он получал русские журналы, альманахи, вообще все новое и замечательное в русской литературе...»

Жизнь в «германоросском» Дерпте не изменила поэтических пристрастий Языкова. Любовь к дорогим ему с детских лет русским поэтам - Ломоносову, Державину, Жуковскому - выражена в стихах. Их имена прямо не называются, но характеризуется их творчество столь точно, что эти поэтические портреты выражают главное, что было дорого Языкову в творчестве его кумиров.

В поэтическом портрете Ломоносова переданы и черты его поэзии, и эпоха, и внешний облик:

Ты здесь, во славе зримый,

Снегов полярных сын,

Певец непобедимый

И гений-исполин,

Отважный, как свобода,

И быстрый, как Перун,

Ты, строен, как природа,

Как небо, вечно юн!

«Мое уединение»

Иная эпоха, Муза иного величия видится читателю в лаконичной обрисовке державинского гения:

И ты, кумир поэта,

С высокою душой,

Как яркая комета,

Горящей полосой

На русском небосклоне

Возникший в дни побед

И мудрую на троне

Прославивший поэт!

Твой голос величавый

Гремит из рода в род

И вечно не замрет

В устах полночной славы.

И, наконец, любовно выражено двадцатилетним поэтом его понимание романтического дара Жуковского:

И ты, любимый сын Фантазии чудесной,

Певец любви небесной

И северных дружин,

То нежный и прекрасный,

Как сердца первый жар,

То смелый и ужасный,

Как мщения удар!

Твой глас душе унылой,

Как ангела привет,

Внушает тайной силой

Надежду в море бед;

В страдальце оживляет

Покорность небесам -

И грустный забывает,

Что он   еще не там\

Вот вдохновители, вот кумиры, рядом с которыми юный Языков уверенно, как и подобает творцу, сознающему свое назначение, ставит себя, свой Гений (олицетворение творческих сил):

Питомцы вдохновенья!

Вы здесь, - и гений мой

Мирские наслажденья

С мирскою суетой

Презрительно бросает

Пред Музою во прах,

И зря, как вас венчает

Бессмертие в веках,

Приподнимает крылы

И чувствует в крылах

Торжественные силы.

Не обрисовывается в стихах творческий портрет еще одного поэта, восхищавшего юного Языкова. Но само стихотворение (и это обозначено в первых строчках словами «мой Пенат») перекликается с известным стихотворением Константина Николаевича Батюшкова, чей двухсотлетний юбилей мы недавно отмечали. Вслед за Батюшковым в стихах многих поэтов в начале прошлого века излюбленной темой было сентименталистское противопоставление простой жизни служителя муз и пустой суеты шумного «света». Есть это противопоставление в раннем пушкинском стихотворении 1815 года, - тот же мотив использован и Языковым.

В сей хижине убогой Стоит перед окном Стол ветхой и треногой С изорванным сукном.

Здесь книги выписные,

Там жесткая постель,

Всё утвари простые,

Всё рухлая скудель.

Скудель!.. Но мне дороже,

Чем бархатное ложе

И вазы богачей!

К. Батюшков. «Мои пенаты»

Живу я в городке,

Безвестностью счастливом.

Я нанял светлый дом

С диваном, с камельком;

Три комнатки простые -

В них злата, бронзы нет,

И ткани выписные

Не кроют их паркет.

А. Пушкин. «Городок»

Умеренность благая

Приют мой убрала,

Здесь роскошь выписная

Приема не нашла;

Завесою богатой

Не занавешен   свет;

Пол шаткий и покатый

Коврами не одет;

Ни бронзы драгоценной,

Ни зеркал,   ни картин:

Все бедно и смиренно,

Как сирый Фебов сын.

Н. Языков. «Мое уединение»

И характерная для стихотворений Языкова мысль о воле поэта свободно избирать свой жребий, вовсе не гонясь за славой, завершает «Мое уединение»:

О боги! кров поэта

Да будет вечно тих!

Я не ищу фортуны,

Ни почестей мирских:

Труды, безвестность, струны -

Блаженство дней моих!

А ты, моя свобода,

Храни души покой!

Мне музы и природа

Прекраснее с тобой;

С тобой мечты живее,

Отважней дум полет

И песнь моя звучнее;

С тобою я - поэт!

Читать далее>>

<Вернуться к содержанию>