Глава восьмая «И РУССКИЙ БОГ ЕЩЕ ВЕЛИК»

М. Жихарев, племянник Чаадаева, получивший эти стихи от Хомякова, публикуя их впервые в 1871 году, отмечал их патриотическую тоску: «Вот это послание и по достоинству поэтическому, и по одушевлению гнева, и по глубокой, томительной патриотической тоске, и по блеску и звону стихов чуть ли не самое прекрасное из всех, вышедших из-под столько знаменитого, в свое время, пера Языкова» («Вестник Европы», 1871, кн. 9, с. 47).

Если бы в основе обличения не было любви, то разве прозвучало бы это: «горе нам»? -

А ты тем выше, тем ты краше; Тебе угоден этот срам, Тебе любезно рабство наше. О горе нам, о горе нам!

Чувство личной неприязни не сказывалось на оценках Языковым чьей-либо деятельности. Так, он пишет своему другу Чижову о лекциях Грановского 7 декабря 1843 года, всего за год до появления «К ненашим»: «Теперь Москва занята лекциями проф. Грановского. Он преподает публично историю средних веков; глубокое знание предмета, мастерское его изложение и увлекательная речь собирает вокруг его кафедры многочисленных слушателей женска и му-жеска пола. Явление утешительное и важное».

Послание «К Чаадаеву» было продиктовано отнюдь не личной неприязнью, а несогласием с его взглядами. Давно уже слыша возмущенные отклики самых близких своих друзей, Языков не вступал в этот спор. 17 июня 1833 года П. В. Киреевский писал ему: «Эта проклятая Чаадаевщина, которая в своем бессмысленном самопоклонении ругается над могилами отцов и силится истребить все великое откровение воспоминаний, чтобы поставить на их месте свою одноминутную премудрость,,которая только что доведена ad ab-surdum в сумасшедшей голове Ч., но отзывается по несчастью во многих, не чувствующих всей унизительности этой мысли, - так меня бесит, что мне часто кажется, как будто вся великая жизнь Петра родила больше злых, нежели добрых плодов. Впрочем, я и сам чувствую, что болезненная желчь негодования мутит во мне здоровый и спокойный взгляд беспристрастия, который только один может быть ясен».

Пушкин (обратившийся когда-то к Чаадаеву со своими хрестоматийно известными стихами) также высказал несогласие со взглядами Чаадаева на историческое прошлое России, выраженными в «Философских письмах» 30-х годов. 19 октября 1836 года Пушкин писал: «Благодарю за брошюру, которую Вы мне прислали... Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с Вами согласиться... Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал».

Позднее и сам Чаадаев высказывал совершенно другое мнение об историческом пути русского народа.

В «Былом и думах» Герцен пишет о полемических посланиях Языкова: «Умирающей рукой некогда любимый поэт, сделавшийся святошей от болезни и славянофилом по родству, хотел стегнуть нас; по несчастию, он для этого избрал опять-таки полицейскую нагайку. В пьесе под заглавием „Не наши" он называл Чаадаева отступником от православия, Грановского - лжеучителем, растлевающим юношей, меня - слугой, носящим блестящую ливрею западной науки, и всех трех - изменниками Отечеству. Конечно, он не называл нас по имени, - их добавляли чтецы, носившие с восхищением из залы в залу донос в стихах... (Споры наши чуть-чуть было не привели к огромному несчастию, к гибели двух чистейших и лучших представителей обеих партий. Едва усилиями друзей удалось затушить ссору Грановского с П. В. Киреевским, которая быстро шла к дуэли».

Долгое время у нас считалось почти невозможным возражать мнениям, высказанным Герценом (даже если он сам позднее давал другие оценки). Поэтому особенно примечательным кажется то, что в диссертации о творчестве Языкова Е. И. Хан справедливо указала и на то, что ни с доносом, ни с полицейской нагайкой сравнить эти стихи нельзя, да никто из-за них и не пострадал.

«Святошей» из-за болезни Языков, конечно же, не стал. Библейские мотивы находили отзвук в его стихах и в ранние годы, привлекая поэта глубиной философского содержания. Любовью к Родине также звучали и ранние стихи Языкова, и отнюдь не из-за «славянофильства по родству» складывались его убеждения.

В отношении Языкова к западникам вообще не было неприязни. Еще в конце 1843 года на приемах по вторникам у Языкова бывали Герцен и Грановский. На квартире у Языкова совещались и об организации чествования Грановского. Вообще, говоря о споре славянофилов и западников, нельзя упрощать его до однозначных оценок. Вот как писал А. И. Герцен в «Былом и думах» о сути спора между «славянами», как он называет славянофилов, и «нами» - западниками:

«Они всю любовь, всю нежность перенесли на угнетенную мать. У нас, воспитанных вне дома, эта связь ослабла. Мы были на руках французской гувернантки, поздно узнали, что мать наша не она, а загнанная крестьянка, и то мы сами догадались по сходству в чертах да по тому, что ее песни были нам роднее водевилей; мы сильно полюбили ее, но жизнь ее была слишком тесна... Такова была наша семейная разладица лет пятнадцать тому назад... Считаться нам странно, патентов на пониманье нет; время, история, опыт сблизили нас не потому, чтоб они нас перетянули к себе или мы их, а потому, что и они и мы ближе к истинному воззрению теперь, чем были тогда, когда беспощадно терзали друг друга в журнальных статьях, хотя и тогда я не помню, чтобы мы сомневались в их горячей любви к России или они - в нашей».

Что же касается выражения Герцена, «умирающей рукой», то и о Белинском можно сказать, что «умирающей рукой» писал он Гоголю строки, известные каждому со школьных дней. Но - все тот же принцип «одностороннего движения»! - ответ Гоголя Белинскому на уроках в школе чаще всего не упоминается. Не говорится обычно и о том, что восприятие этого письма было далеко не однозначным А. Блок писал (в статье «Что надо запомнить об Аполлоне Григорьеве»):

«Гоголевская книга написана „в миноре"; ее диктовали соблазны православия, болезнь, страх смерти, - да, все это так; но еще ее диктовал гений Гоголя, та не узнанная доселе и громадная часть его, которая перелетела через десятилетия и долетела до нас. Мы опять стоим перед этой книгой: она скоро пойдет в жизнь и в дело.

В „Переписке" - две неравных части: малая, „минорная": самодержавие, болезнь; другая - громадная: правда, человек, восторг, Россия. Белинский заметил только болезнь»

И какая боль за попранную истину слышна в словах Блока: «Я не могу простить Белинского; я кричу: „Позор Белинскому!"».

Полемика вокруг произведений Языкова, обострившаяся в 40-х годах, началась еще в годы его пребывания в Дерпте. Издатель «Московского телеграфа» Н. А. Полевой, рецензируя на страницах своего журнала альманах А. А. Дельвига «Северные цветы» 1828 года, подверг критике Ф. Н. Глинку, П. А. Плетнёва, Н. М. Языкова, то есть группу литераторов, позднее получивших название «славянофилы» - в противопоставление «западникам». (Хотя, замечу в скобках, принцип противопоставления: горячее - холодное, черное - белое - в этих названиях не соблюден: противопоставление «западникам» было бы - «восточники», «славянофилам» - «славянофобы».)

Языков считал причиной выступления «Московского телеграфа» свои иронические стихи «Графу Д. И. Хвостову» На самом же деле рецензия Полевого была началом политической борьбы и выражала принципиальную позицию критика, выступавшего против «литературной аристократии». Борьба возобновилась после выхода первой книги Языкова и продолжалась долго.

Вышедшая в 1833 году первая книга Языкова была встречена одобрением. Вот характерный отзыв:

«Языков пользуется у нас завидною участью: стихотворения его в первый раз напечатаны отдельно книжкою, между тем кто не знает Языкова? Возьмите любого человека, который читал что-либо, начните читать ему некоторые из стихов Языкова, и он наверняка доскажет вам остальное. И мудрено ли? У многих ли из наших поэтов найдете вы эту возвышенность, благородство чувствований, эту любовь к картинам родной Истории, ко всему русскому, это обилие кипучих мыслей, выраженных языком сильным, оригинальным, гармоническим? У кого из русских поэтов заметите вы это необычайное искусство в расположении целых пьес, в которых мысль льется живым потоком, не стесняясь берегами рифмы, в которых периоды развиваются стройными рядами в стихах, не стесняющихся окончаниями?» («Северная пчела», 1833, 6 апреля).

Но «Московский телеграф» «прочитал ему отходную - в рецензии, написанной Ксенофонтом Полевым» (братом Н. А. Полевого), - пишет М. Азадовский, - и далее: «Рецензия была написана с большим блеском и тактом. Это одна из лучших статей Ксенофонта и, пожалуй, одна из наиболее острых в самом „Телеграфе"».

Оценку эту я привожу, поскольку, как справедливо отметила Е. Хан, «литературоведческие концепции творчества Языкова, формировавшиеся главным образом уже в нашем веке, заметно связаны с той проблематикой, которую наметили критики первой половины прошлого столетия. Линия преемственности здесь очевидна. Даже современные литературоведы, как правило, не выходят из круга сформулированных критиками того времени идей и сложившихся тогда представлений». (Хан Е. И. Жанровое и стилевое своеобразие лирики Н. М. Языкова. Автореферат диссертации на соискание ученой степени канд. филолог, наук. - МГУ, 1979, с. 2-3.")

В этой анонимной (статья не была подписана) «отходной» автор даже в самих словах одобрения отказывал Языкову в звании поэта: «Стих г-на Языкова закален громом и огнем русского языка. Немногие из стихотворцев русских умели так счастливо пользоваться богатством выражений и неожиданностью оборотов нашего могучего языка! Заметим, что это достоинство важно в стихотворце, а не в поэте».

Вся эта рецензия была выдержана в духе шаржа, в каковом несколькими строками ниже (и тоже без подписи) говорилось и о Пушкине: «Спрашиваем: какая общая мысль остается в душе после Онегина? Никакой... При создании Онегина поэт не имел никакой мысли: начавши писать, он не знал, чем кончить, и, оканчивая, мог писать еще столько же глав, не вредя общности сочинения». Здесь же Пушкина косвенно упрекали чуть ли не во лжи, говоря об «отрывках» из поэмы: «Хотя автор и уверяет, что они принадлежат к ненапечатанной главе, но без всякого волшебства можно угадать, что это просто отрывки».

Комментариев эти замечания в адрес Пушкина не требуют.

О книге Языкова, анонимную рецензию на которую поместил журнал, можно сказать, что в ней были опубликованы и знаменитый «Пловец» (не замеченный критиком-анонимом), и отмеченные впоследствии Белинским «Поэту», «Две картины», «Вечер», «Подражание псалму...», а также «Тригорское», получившее восторженную оценку Пушкина

Говоря о позиции «Московского телеграфа» Николая Полевого и его брата Ксенофонта Полевого, нельзя не согласиться с мнением А. Карпова: «Культура оппозиционной дворянской интеллигенции в начале 1830-х годов сохраняла передовое значение, что было явно недооценено издателем „Телеграфа". Полемика с „литературной аристократией" показала и другую слабую сторону „эстетического радикализма" Полевого: его выступления против „авторитетов" подчас оборачивались культурным нигилизмом, которому пушкинская группа писателей противопоставляла уважение к традиции, служащей основанием подлинного просвещения». (Карпов А. Николай Полевой и его повести.- В кн.: Полевой Н. Избр. произв. и письма. - Л., 1986, с. 10.)

В полемике, разгоревшейся вокруг первой книги Языкова, прозвучала высокая оценка И. В. Киреевского: «Средоточием поэзии Языкова служит то чувство, которое я не умею определить иначе, как назвав его стремлением к душевному простору... Из него могут быть выведены все особенности и пристрастия его поэтических вдохновений»; «...нам не странно в сочинениях Языкова встретить веселую застольную песнь подле святой молитвы и отблеск разгульной жизни студента подле высокого псалма. Напротив, при самых разнородных предметах лира Языкова всегда остается верною своему главному тону, так что все стихи его, вместе взятые, кажутся искрами одного огня, блестящими отрывками одной поэмы, недосказанной, разорванной, но которой целость и стройность понятны из частей».

Полемика вокруг творчества Языкова продолжалась в течение всей его жизни, да и после смерти. Резкий отзыв Н. А. Добролюбова о книге, подготовленной после смерти поэта профессором Перевлесским, касался также и всех поэтов пушкинской плеяды: «Да, в натуре Языкова были, конечно, некоторые задатки хорошего развития... Он погубил свой талант... Так, впрочем, погиб не один он: участь его разделяют, в большей или меньшей степени, все поэты пушкинского кружка. У всех их были какие-то неясные идеалы,, всем им виделась „там, за далью непогоды" какая-то блаженная страна».

Даже судьба языковского «Пловца» могла бы позднее решиться плачевно, хотя такой внутренней силой веет от этого стихотворения! Каждый откликается душой на этот призыв к преодолению жизненных невзгод. Благосклонное отношение критики к этому стихотворению зависело от свидетельства Д. И. Ульянова:

«В 1888-1890 годах Владимир Ильич часто пел под рояль с Ольгой Ильиничной... Они пели дуэтом „Нелюдимо наше море". И помню последний куплет:

Но туда выносят волны Только сильного душой!. Смело, братья! Бурей полный Прям и крепок парус мой!»

...В 1924 году, за год до своей гибели, Есенин ответил на вопросы анкеты о Пушкине. Вот первая и последняя строчки его ответов: «Пушкин - самый любимый мною поэт... Из зрелых стихов я считаю ненужными все случайные стихотворные письма и эпиграммы, кроме писем к Языкову и Дельвигу». Так отозвалось сердце Есенина на пламень пушкинских строк, обращенных к Языкову!

К этой же поэтической перекличке голосов обратился после смерти Пушкина, в 1844 году, в разгар полемики между западниками и славянофилами, Белинский. Почему выбор пал именно на то стихотворение, которое появилось в год личного знакомства поэтов? Выбором стихотворения, ознаменовавшего начало их дружбы, критик словно стремился перечеркнуть саму дружбу. «Это было писано в лето от P. X. 1826-е, - и тогда нам, как и всем, очень нравилось, а теперь мы, как и все, спрашиваем самих себя: неужели это нам нравилось и как же это нам нравилось?» - писал Белинский о стихотворении Пушкина, посвященном Языкову (статья «Русская литература в 1844 году»).

«Что такое удалое послание, и почему же это только удалое, а вместе с тем и не ухарское, не забубённое? Что такое - буйство молодое? - продолжает Белинский. - ...В наше время буйство означает только ту добродетель, за которую сажают в тюрьму. И потом: что за эпитет - молодое буйство?..»

Чем же была вызвана перемена взгляда? Может быть, и правда, Белинскому разонравилось стихотворение Пушкина? Скорее иное. Пушкинская оценка была неоспорима для читателей, драгоценна была каждая мысль, каждая строка великого поэта. И, конечно, восторженная оценка Пушкиным стихов Языкова мешала полемике вокруг творчества поэта. Тем более что стихотворение «К Языкову», выбранное Белинским, хранило печать и личного впечатления Пушкина от обаяния юного Языкова.

Поэтическая слава Языкова (о чем свидетельствует и статья Белинского) была велика, стихи его знали наизусть. В этой обстановке восторженной любви читающей России к поэту, еще жившему на Земле (вспомним, что в 1837 году был убит Пушкин, а в 1841-м - Лермонтов), нужно было покончить с ним - убить если не человека, то его мысли, его идеи, высказанные в полемических посланиях. И если принять обзор Белинского «Русская литература в 1844 году» за безоговорочную истину, то вывод из него последовал бы единственный: нет в русской литературе места для поэта Николая Языкова.

Казалось бы, стереть имя известного поэта со страниц русской литературы невозможно. И все же...

Одним из средств достижения этой цели и стал критический разбор стихотворения Пушкина, обращенного к Языкову, которое в 1826 году Белинскому «нравилось», а в 1844 году, после полемических стихотворений Языкова, нравиться перестало, стало непонятным:

«Хмельная брага - напиток, который сами наши поэты, вероятно, заменяли или английским портером, или кроновским пивом. Эпитет разымчивый происходит от глагола разнимать, разбирать; о пьяных говорят: эк его разбирает! Что такое свободная жажда - решительно не понимаем.

А между тем было время, когда все этим восхищались, не вникая слишком строго в смысл. В это золотое время быть поэтом - значило быть древним полубогом. И потому все бросились в поэты. Стишки были в страшной моде; их читали в книгах, из книг переписывали в тетрадки. Молодые люди бредили стихами, и чужими и своими; „барышни" бы.и! от стихов без ума».

Далее Белинский как бы мимолетно, бегло высказывает предостережение: «В послании Пушкина к г. Языкову, которое мы привели выше и на которое должно смотреть как на исключение между его стихотворениями...», то есть отнюдь не все у Пушкина плохо, и дело вообще не в нем...

К поэзии Языкова критик подходит издалека и не отвращая читателя внезапностью суждений, противоположных общепринятым, а как бы поддерживая их: «Несмотря на неслыханный успех Пушкина, г. Языков в короткое время успел приобрести себе огромную известность. Все были поражены оригинальною формою и оригинальным содержанием поэзии г. Языкова, звучностью, яркостью, блеском и энергиею его стиха». Затем, установив с читателями «взаимопонимание», критик переходит на следующую ступень разбора, все еще по внешней форме смягчая свое отрицание творчества поэта: «...мы и не думаем отрицать таланта в г. Языкове, но хотим только определить объем этого таланта». И, наконец, критик пишет, что у Языкова есть «несколько» (!) стихотворений «очень недурных» (всего-навсего), да и то - «несмотря на их недостатки». При этом названо всего четыре стихотворения: «Поэту», «Две картины», «Вечер», «Подражание псалму...». И еще сказано «о его прекрасной „Драматической сказке об Иване-царевиче, Жар-Птице и о Сером волке"». И вновь следует в статье' как будто комплимент: «Имя г. Языкова навсегда принадлежит русской литературе и не сотрется с ее страниц...» За этим посылом, который тоже не противоречил общепринятым мнениям, следовало контрастное по смыслу заключение: «...когда стихотворения его уже не будут читаться публикою...»

«Не будут читаться». Подвести к этой мысли читателя - не было ли целью разбора, пожеланием критика на будущее? Впрочем, и самого Пушкина разве не пытались позже «сбросить с корабля современности»?

«Белинский совершенно беспощадно бил по Языкову, и именно потому, что прекрасно понимал его огромную силу и понимал то значение, какое имела его поэзия в боевом арсенале противников. Славянофилы усиленно хотели сделать из Языкова центральную фигуру русской поэзии, - Белинский же заставлял видеть в нем только центральную фигуру славянофильской поэзии», - писал М. К. Азадовский.

Сегодня с какой-то школярской робостью мы останавливаемся перед вошедшими в традицию представлениями, почерпнутыми из критических высказываний. И при этом не задумываемся о том, что завещали-то нам критики не только свои суждения (время с неизбежностью корректирует их), но завещали они нам нечто большее - свою смелость, искренность, неприятие рутинерства. И самое главное: суждения критиков не были при их жизни застылыми, окостенелыми и должны прочитываться нами в контексте времени, литературной борьбы, которая в значительной степени отражала борьбу политическую. Нельзя в этом отношении не согласиться с мнением М. К. Азадовского: «Отрицательное отношение Белинского к поэзии Баратынского и Языкова приводилось как пример отсутствия у него поэтического чутья и понимания литературы. Но, конечно, Белинский превосходно, не хуже Киреевского и последующих критиков, понимал огромную силу таланта Языкова и его богатейшие возможности как поэта, но за всем этим вставала и иная, для него более существенная сторона - сторона политическая». (Языков Н. М. Поли. собр. стих-ий. - Л., 1934, с. 63.)

Полемическая статья Белинского «Русская литература в 1844 году» любопытна тем, что она является как бы пародией, зеркальным отражением написанных о Языкове статей. Это своеобразный прием критических высказываний, идущих от противного. Белинский «точно, слово за словом идет по стопам Киреевского и прочих критиков и, ни разу не называя их по имени, последовательно возражает на каждое их положение», -- отмечал М. К. Азадовский. В памяти читателей были живы восторженные строки из рецензии в «Телескопе», подписанной V - Z (псевдоним И. Киреевского) о стихах Языкова:

«Именно потому, что господствующий идеал Языкова есть праздник сердца, простор души и жизни, потому господствующее чувство его поэзии есть какой-то электрический восторг и господствующий тон его стихов - какая-то звучная торжественность.

Эта звучная торжественность, соединенная с мужественною силою, эта роскошь, этот блеск и раздолье, эта кипучесть и звонкость, эта пышность и великолепие языка, украшенные, проникнутые изяществом вкуса и грации^- вот отличительная прелесть и вместе особенное клеймо стиха Языкова... Нельзя не узнать его стихов по особенной гармонии и яркости звуков, принадлежащих его лире исключительно».

Белинский как бы переписывает эту статью «навыворот»: «неточность, вычурность, натянутость» - одним словом, не «электрический восторг», как пишет Киреевский, а «огонь отразившегося на льдине солнца».

Сейчас нам, живущим в последнем десятилетии XX века, по той страсти, с какой сражался Белинский со своими литературными противниками, можно судить об их силе и влиянии, поскольку на слабых писателей, не имеющих влияния на умы современников, такие силы расточать не пришлось бы. В статье «Провинциальная жизнь» Белинский вновь, сражаясь, как с противниками западников, с Языковым и Хомяковым, тем самым невольно свидетельствует об их известности: «Из живущих в Москве поэтов всех даровитее г-н Фет, а всех знаменитее гг. Языков и Хомяков. Оба они ничего или почти ничего не пишут; но зато о них в Москве много пишут и еще больше говорят».

Сама масштабность полемики, которую вел Белинский с Языковым, убедительно доказывает, что критик сознавал: борьбу он ведет с исполином, свергнуть которого в нынешний и будущий век нелегко и требует большого искусства. Не напрасно поэтому сравнение Языкова с Китаем, приведенное Белинским: поэтическую мощь Языкова Белинский буквально «равнял с китайскою державою».

Обращаясь к полемическим посланиям Языкова, критики всегда упрекали, почти обличали резкость их тона,- так почему же мы не защищаем от излишней резкости их оппонентов Языкова, Гоголя?

Вот что писал Белинский Герцену 26 января 1845 года: «Доставитель этого письма... покажет вам пародию Некрасова на Языкова. Во-1-х, распространите ее, а во-2-х, пошлите для напечатания в „Москвитянин". Теперь Некрасов добирается до Хомякова. А что ты пишешь Краевскому, будто моя статья не произвела на ханжей впечатления и что они гордятся ею, - вздор; если ты этому поверил, значит, ты плохо знаешь сердце человеческое и совсем не знаешь сердца литературного - ты никогда не был печатно обруган (курсив мой. - Е. #.). Штуки, сударь ты мой, из которых я вижу ясно, что удар был страшен. Теперь я этих каналий не оставлю в покое».

Когда Белинский выступил против Языкова и Пушкина в «Обзоре русской литературы в 1844 году», когда пародия Некрасова «Послание к другу (из-за границы)» была напечатана в «Литературной газете» (1 февраля 1845 г.), спокойный тон высказываний Языкова о критике в его адрес изменился. Приведу отрывок из его письма к Гоголю из Москвы: «Спасибо тебе за похвалы, которыми ты награждаешь меня за мое стихотворение „К ненашим". Получил ли ты другое в этом же роде - послание к К. С. Акс[акову]? Оба эти мои детища наделали много разных сплетней и разъединений в обществе, к которому и ты принадлежал бы, если б ты был теперь в Москве, т. е. в том кругу, где я живу и движусь. Некие мужи важные и ученые, старые и молодые, до того на меня рассердились, что дело дошло бы, дескать, до дуэли, если бы сочинитель этих стихов не был болен. Вот каково!! Страсти еще волнуются и кипят, а мои грозные супостаты удовлетворяются тем, что пересылают мои стихи в Питер, в „От [ечественные [ зап[иски]", где меня ругают как можно чаще, стихи мои пародируют и печатают эти пародии. Само собою разумеется, что эти на меня устремления и этот беззубый лай нимало не смущают меня, и что я продолжаю свое» (17.11. 1845).

<Вернуться к содержанию>