Глава шестая «Я ЗДЕСЬ!-ДА ЗДРАВСТВУЕТ МОСКВА!..»

<Вернуться к содержанию>

И хотя так же, как его предшественники Вяземский и Боратынский, он не появлялся в канцелярии, по натуре своей ответственного Языкова тяготило сознание того, что он записан на службе. Покинул он Москву в 1832 году, из-за болезни, а уволился в отставку - в 1833-м.

Конечно, Языков, предпочитавший занятия литературой всем иным видам служения обществу, не был исключением. Так же относился к службе П. Я. Чаадаев. «Военная карьера, несмотря на самые блестящие связи, не удалась Чаадаеву, как не удалась бы никакая другая, - просто потому, что его рано стали занимать интересы мыслителя и перестала интересовать служба; к счастью, крупное родовое имение достаточно обеспечивало его», - справедливо отмечал Н. Лернер, и суждение это вполне приложимо к Языкову, у которого интересы литератора пробудились в самые юные годы, а родовое имение давало средства жить этими интересами.

В Москве Языков принимал деятельное участие в организации И. В. Киреевским журнала «Европеец», запрещенного после выхода первого номера; участвовал в издании альманаха «Северные цветы» на 1832 год; сблизил.ся с писателями, издававшими «Московский вестник» 104

(1827-1830). Этот журнал выходил в свет раз в две недели. Редактором его был М. П. Погодин, постоянными сотрудниками - Иван Киреевский и Степан Шевырёв; раньше последние двое были членами литературно-философского общества любомудров, развивавшего идеи немецкого философа-идеалиста Шеллинга. Общество существовало с 1823 по 1825 год и прекратило свою деятельность после декабрьских событий 1825 года, но издание журналЗ было продолжением этой деятельности. О литературном уровне журнала можно судить по тому, что в «Московское вестнике» печатал отрывки из «Бориса Годунова», «Евгения Онегина», «Графа Нулина» Пушкин.

В жизнь своих друзей Пушкин вольно или невольно вносил особую поэтическую струю. Накануне свадьбы, назначенной на 18 февраля 1831 года, Пушкин устроил у себя (по-видимому, на арбатской квартире) холостяцкий обед, «мальчишник», на котором присутствовали его ближайшие друзья: Языков, Вяземский, Нащокин, Боратынский, Денис Давыдов, И. В. Киреевский, А. А. Елагин - и младший брат Лев Пушкин. На мальчишнике у Пушкина произошло знакомство Языкова с Денисом Давыдовым. С мальчишником связана поездка Языкова и HaiM0KHHa в цыганский хор. Певице этого хора Татьяне ДимитРиев-не - цыганке Тане - Языков посвятил цикл стихотворений, вошедших в сокровищницу русской лирической поэзии.

Этот цикл в литературоведении обычно приводится как неопровержимое доказательство небиографичности лирики поэта. Называя стихотворения, посвященные цыганке Тане, лирическими шедеврами Языкова, исследователи выражают уверенность в том, что возникли эти стихи вне связи с жизнью. Между тем уже предшественники Языкова - Державин, Батюшков, Жуковский - говорили в стихах не об условном, а о собственном мире чувств. В стихах Пушкина, Языкова, Дельвига, Боратынского русская поэзия обрела новые, неповторимые краски в раскрытии подлинного мира чувств поэта.

Во взгляде на творчество Языкова в литературоведении соседствуют две противоположные точки зрения, и чем ближе к поэту были те, кто оценивал его творчест0О, чем лучше знали его жизнь, тем увереннее говорили о биографичное™ поэзии Языкова (А. Пушкин, М. Погодин, Ст. Шевырёв).

Со времени выхода первого академического издания стихотворений Языкова прошло более полувека, и в литературоведении стали появляться иные, чем в 30-е годы, оценки творчества, развивающие пушкинскую традицию в подходе к нему (В. Кожинов, В. Афанасьев, В Сахаров и др.). Но общей точки зрения на биографичность лирики Языкова в литературоведении пока нет.

Полярность воззрений на творчество поэта характерна и для прошлого века. «Поэзия Языкова не была выражением его жизни» (из анонимного общего некролога Н. Полевому и Н. Языкову в «Современнике», перешедшем с 1847 года к Некрасову и Панаеву) Некролог не был подписан, но авторство его можно установить: относящиеся к Языкову высказывания почти дословно вошли затем в статьи Белинского. В советском, послереволюционном литературоведении та же точка зрения была выражена М. К. Азадовским в академическом издании стихотворений Языкова, где утверждалось, что у поэта «повод для создания той или иной пьесы - очень часто биографический», но трактовка его далеко «отходит от реального факта биографии».

Конечно, искусство и жизнь никогда не совпадают буквально (не случайно возникновение такого понятия, как лирический герой), но здесь речь шла не просто о различии искусства и жизни, а о том, что для Языкова вовсе не подлинная жизнь и страсть были импульсами искусства. Азадовский стремился доказать, что любовная лирика Языкова не связана с фактами его жизни, а отсюда делал вывод о том, что вообще стихи Языкова не связаны с его жизнью, что, разумеется, обесценивало во мнении читателя его творчество. В комментариях к «Полному собранию стихотворений» Н. М. Языкова (М., «Academia», 1934), ссылаясь на высказывания цыганки-певицы, комментатор утверждал: «Воспоминания касаются главным образом Пушкина, об Языкове же она говорила мало и неохотно, как о человеке, совершенно ей безразличном, случайно сохранившемся в памяти... Искренний и бесхитростный рассказ Тани вполне убеждает, что в отношениях между ней и поэтом абсолютно не было чего-либо, подобного той близости и интимности, о которой говорят эти пьесы. Собственно, и запомнился ей Языков только потому, что он, пьяный, отнял у нее кольцо, которое позже, через общих знакомых, с большим трудом удалось ей получить от него обратно».

Раскрыв газету «Санкт-Петербургские ведомости» за 15 мая 1875 года, где автор, скрывающийся под псевдонимом «В. П.»., опубликовал этот материал, мы прочтем: «Никогда никакого „перстня" не дарила она фантазировавшему по поводу ее поэту. По словам старушки, между ею и Языковым не только никогда не существовало близких отношений, но и во всем-то недолгом их знакомстве увлечение его выразилось лишь однажды, в тот вечер, когда он, вернувшись возбужденный со свадьбы Пушкина, улегся у ее ног и предлагал ей жениться... Можно заключить, что Языков вообще не оставил в памяти старушки никакого значительного впечатления».

Как видим, концепция о небиографичности стихотворного цикла, посвященного цыганке Тане, позаимствована у «В. П.»

Имеет ли научную ценность статья, опубликованная в «Санкт-Петербургских ведомостях»? Не имеет, да и не претендует на это. Газетная статья, подписанная псевдонимом «В. П.», представляет собой запись беседы писа теля Болеслава Михайловича /Ларкевича (1822-1884) с бывшей певицей. Вполне понятно, что содержание беседы направлялось самим писателем, а для него наибольший интерес представляли воспоминания о Пушкине. Статья и строилась как ответы на вопросы; кроме того, давались авторские отступления. Вот в них-то «В. П.» и обронил мимоходом замечание о «фантазировавшем» поэте. А затем это высказывание, но уже облеченное в форму «литературоведческой концепции», вошло в научный обиход!

В издании «Полного собрания стихотворений» Языкова 1934 года не давалась ссылка на собрание сочинений Мар-кевича, куда была включена (после смерти писателя) и эта статья. А в предисловии к 11-му тому его сочинений, вышедшему посмертно, в редакционном примечании как раз сообщалось, что писатель не придавал серьезного значения статьям, собранным в этом томе (именно в нем и публиковалась статья о Пушкине и Языкове). Сообщалось, что автор писал эти статьи «шутя» и поэтому не подписывал своим именем: «В последний, одиннадцатый том внесены в хронологическом порядке мелкие рассказы и очерки, написаные им... так сказать, между делом, шутя и наскоро, и напечатанные в разных изданиях, за тою или другою подписью, или совсем без подписи». (М аркевич Б. М. Поли. собр. соч. - СПб., 1885, т. 11, с. 1.)

Однако, может быть, эти «шутя и наскоро» набросанные концепции, которые автор не рисковал даже подписывать своим именем, имеют объективную ценность? Но вот что говорится в статье, подписанной тем же шутливым псевдонимом «В. П.», по поводу «известной эпиграммы Пушкина», как называет ее автор, на графа Воронцова («Полумилорд,   полукупец...»:   «Принадлежащая,   скажу мимоходом, к наименее у него удачным, она грешит уже тем, что злость ее бьет совсем не туда, куда метил. Граф Воронцов никак не был половинчатым человеком...» (т 11, с. 393). Далее Б. М. Маркевич подробно развивает эти мысли, осыпая комплиментами Воронцова и «развенчивая» Пушкина так же, как он «развенчивал» Языкова.

Б. М. Маркевич не претендовал на звание ученого он был беллетристом, притом нередко выступал еще и газетным беллетристом, т. е. человеком, умеющим подать материал сенсационно. Конечно, когда он записывал услышанное, то запись эта - если она не была перегружена домыс лами - имела объективную ценность документа. Но тому, кто читал статью «Цыганка Таня о Пушкине и Языкове», не могло не броситься в глаза противоречие между его собственными мнениями и теми фактами, которые излагаются в его статье.

Перечитаем эту статью. Вот обрисовка портретов Пушкина и Языкова, которые делает певица. Первое ее впечатление о внешности Пушкина: «...он мне очень некрасив показался. И сказала я своим подругам по-нашему, по-цыгански..:  „Гляди,  гляди,  как  нехорош, точно обезьяна"»

О внешности Языкова певица отзывается мягче: «недурной». Цитирую статью, чтобы читатель убедился в том, что через 44 года Татьяна Димитриевна (или, еще ближе к истине, - Дементьевна), вопреки утверждениям комментатора, как раз очень живо помнила о своем знакомстве с поэтом.

« - Ну, а с Языковым как ты познакомилась?

- С Языковым? А познакомилась я с ним в самый день свадьбы Пушкина. Сидела я в тот день у Ольги (певицы цыганского хора, близкой другу Пушкина, Павлу Воино-вичу Нащокину.-Е. Я-), вечером вернулся Павел Войнович и с ним этот самый Языков».

Неужели после этого можно поверить, что Языков запомнился Татьяне Димитриевне только потому, что он «пьяный отнял у нее кольцо»? Да ведь и «заветное» кольцо было возвращено певице увлеченным ею поэтом. Но если бы сегодня нельзя было прочитать эту старинную газету, то по комментарию, сделанному к стихам Языкова, можно было бы заподозрить, что ценность кольца заключалась для  поэта  чуть ли   не  в  денежном  выражении.

А «воспоминанье поцелуя, тебя сливавшего со мной»? В статье и в книге Б Маркевича все же приводятся воспоминания певицы о Языкове, хотя иногда для краткости они даются в авторском пересказе. И вот в этом пересказе штаем: «...она, разумеется, по обычаю цыганок того времени, отвечала поцелуями на его поцелуи учтивости ради» Стоит ли очень уж упрекать поэта в том, что он не стал анализировать, по какой причине «отвечала поцелуями на его поцелуи», любя или «учтивости ради», пленившая его в тот вечер артистка? Свои же чувства он выразил в стихах, обращенных к певице.

Свадьба Пушкина состоялась 18 февраля 1831 года. И цикл создан под впечатлением событий, связанных со свадьбой, в преддверии ее. Кажется, сама атмосфера ожидания любви и счастья стала источником лирического вдохновения Языкова, пробудив в нем мечты о счастье. Татьяна Димитриевна и через 44 года помнила, что говорил ей «белокурый» и «недурной» Языков: «Я, - говорит, - на тебе женюсь, Пушкин на красавице женился, и я ему не уступлю». Запомнила она даже слово «фараонка», с которым обратился к ней поэт, вознесший ее в своих речах до египетского царского рода (в XIX веке цыган считали выходцами из Египта); помнила и то, что поэт «стал... в любви объясняться. Я смеюсь, а он еще хуже пристает; в ноги мне повалился, голову на колени мне уронил, плачет...»

Сравним рассказ певицы о сцене с перстнем и стихи Языкова: «Увидел он у меня на руке колечко с бирюзою. „Что это за колечко у тебя, - спрашивает: - заветное?" - „Заветное". - „Отдай мне его!" - „На что оно вам?" - говорю. А он опять пристал, сдернул его у меня с пальца и надел себе на мизинец. Я у него отнимать - он ни за что не отдает. „До гроба не отдам!" - кричит».

Понятно, что по-разному звучит правда факта в изложении певицы-цыганки и в стихотворных строках, но трудно не заметить, что воодушевлен был Языков не только красотой и пением цыганки Тани, а и радостным свадебным пиром поэта, своего друга. «Заветное» кольцо цыганки, видимо, чем-то сближалось в воображении Языкова с обручальным кольцом. Но хотя само название стихотворения - «Перстень» - перекликается с понятием обручального кольца, однако и так же далеко от него, как далека вспышка чувства от любви.

Посвященные певице стихи «Весенняя ночь», «Элегия» («Блажен, кто мог на ложе ночи...») и «Перстень» дышат той же свободой в выражении чувств, какой была исполнена душа героини этих посланий.

Венчание поэта с примадонной цыганского хора не состоялось, да и не могло состояться. Но как поэтично раскрывается в «Перстне» мысль о невозможности продолжения этой встречи:

Но что ж? Так пылко, так глубоко, Так вдохновенно полюбя Тебя, мой ангел черноокой, Одну тебя, одну тебя... Один ли я твой взор умильный К себе привлек? На мне ль одном Твои объятия так сильно Живым свиваются кольцом?

Хотя к этой любви неприложим эпитет «святая», все же именно этим словом поэт рыцарски обрисовывает свое чувство:

Ах, нет! но свято берегу я Сей перстень, данный мне тобой, Воспоминанье поцелуя, Тебя сливавшего со мной!

Писатель И. К. Кондратьев, также встречавшийся с певицей (фамилию ее он называет иначе), утверждает, что прошлое не сохранилось в ее памяти ярко: «Цыганка Таня - лицо не вымышленное. Это была известная в то время певица и красавица, Татьяна Миронова, - пишет он. - ...Миронова, проживавшая в Москве на Ьронной, умерла в 187G году. Нам лично пришлось видеть эту, некогда знаменитую, певицу и красавицу цыганского мира. На расспросы о Пушкине и других литературных знаменитостях того времени, посещавших ее, она, слабая памятью, могла рассказать только кое-что». (Кондратьев И. К. У цыган (Пушкин и Языков). Лирическая сцена. - М., 1883, с. 6.)

Все же под впечатлением этой встречи И. Кондратьев написал пьесу о Языкове и певице.

В предисловии к академическому изданию стихотворений Языкова говорится: «Его страстные послания к цыганке Тане далеко не соответствуют тем подлинным взаимоотношениям с ней, которые раскрываются в его же переписке». Да и сам Языков в письме к брату Александру от 21 апреля 1831 года сообщает о своем новом цикле: «Через неделю ты получишь эти стихи... Предуведомляю тебя, что они писаны к цыганке - примадонне здешнего табора, они любовные, хотя дела у меня с нею и не было...» Однако любовь не всегда равнозначна «делу», если заимствовать это откровенное слово из переписки. Да о «деле» и не говорится в стихах. Весь контекст «Элегии» создает картину платонических отношений, - так разве правдивой строчке письма не соответствуют правдивые же поэтические строки этой элегии?

Но тот блаженней, дева ночи, Кто в упоении любви Глядит на огненные очи, На брови дивные твои...

Забыв и жар восторгов бурных, И силы юности своей!

Подтверждение тому, что стихи, посвященные примадонне цыганского хора, были автобиографичны, вдохновлены вспышкой искреннего, хотя и быстротечного чувства, - письмо поэта к Евгению Боратынскому: «В конце прошлого года моя поэтическая деятельность сильно пробудилась; думаю, это поздняя заря - но все-таки еще заря... Да! Знаешь ли ты мои песни в честь примадонны здешнего цыганского табора? Если нет, то я пришлю их тебе. Да будет тебе известна и новейшая история моего сердца во всем разнообразии вольной влюбчивости».

Именно «влюбчивость», как определил Языков, вдохновила его.

23 ноября 1831 года Языков получает от Боратынского посвященные ему стихи «Языков, буйства молодого...» и письмо, интересное нам как еще одно свидетельство биографичное™ стихотворений Языкова. Из этого письма видно, что близкие друзья поэта говорили с ним о стихах, посвященных Татьяне Димитриевне, не как о выдумке, а как об отражении истинного чувства, хотя бы и мимолетного. «Вот тебе, милый Языков, несколько нескладных рифм, которые, однако ж, показывают, что я о тебе думал... Кто эти бесфамильные красавицы, которых ты воспеваешь? Где ты их отыскал, и неужели уже изменил своей Тане?»

Через год, 10 января 1832 года, Петр Киреевский, зная, что поэту будет интересно это сообщение, пишет Языкову о Татьяне Димитриевне: «Недели две тому назад я, наконец, в первый раз слышал (у Свербеевых) тот хор цыган, в котором примадонствует Татьяна Димитриевна, и признаюсь, что мало слыхал подобного. Едва ли, кроме Мель-гунова и Чаадаева (которого я не считаю русским), есть

русский, который бы мог их равнодушно слышать. Есть что-то такое в их пении, что иностранцу должно быть непонятно и потому не понравится, но, может быть, тем оно лучше».

Неубедительным кажется комментарий к этому письму о том, что Киреевский рассказывает о Татьяне Димитриевне своему другу, посвятившему ей стихи, только потому, что в то время вообще существовал культ цыганщины. И не случайно, думается, в комментарии опущена последняя строчка письма: «Т. Д. поручила тебе кланяться». Полностью письмо было опубликовано М. К. Азадовским позднее (см. «Письма П. В. Киреевского к Н. М. Языкову». - М.; Л., 1935).

После создания этого цикла поэт более не обращался к Татьяне Димитриевне в своих стихах. Именно в 1831 году, когда появился цикл, посвященный певице, написаны стихи «Воспоминание об А. А. Воейковой» со строками:

О! прочь мои грядущие созданья,

О! горе мне, когда забуду я

Огонь ее приветливого взора...

В 1844-1845 годах, в последние годы своей жизни, вернувшись в Москву, Языков посвятил несколько стихотворений Александре Васильевне Киреевой (урожденной Алябьевой) - великосветской красавице, чье имя назвал Пушкин в своем послании «К вельможе» (1830):...влиянье красоты Ты живо чувствуешь. С восторгом ценишь ты И блеск Алябьевой, и прелесть Гончаровой.

Благодаря этим пушкинским строкам Алябьева-Киреева была для Языкова живым напоминанием о бессмертном Пушкине. Первое его стихотворение, посвященное ей, начинается реминисценцией  известной  пушкинской  строки:

Сильно чувствую и знаю Силу Вашей красоты: Скромно голову склоняю И смиренные мечты Перед ней...

«А. В. Киреевой». 1844

Внутренняя энергия другого стихотворения из альбома Киреевой создается иным чувством: здесь чарующей оказывается для поэта душевная прелесть женщины. «Украшением Москвы» Киреева именуется в его стихах не из-за своей красоты, но из-за любви к «родной, славянской стороне». Стихотворение это хронологически следовало за его полемическим посланием «К Чаадаеву», датированным 25-м декабря 1844 года, и было проникнуто настроением, владевшим в то время поэтом:

Я вновь пою Вас; мне отрадно, Мне сладко петь и славить Вас: Я не люблю, я враг нещадный Тех жен, которые от нас И православного закона Своей родительской земли Под ветротленные знамена Заморской нехристи ушли...

Палитра поэта всю его жизнь обогащалась новыми красками. От эротических стихов дерптских лет он переходит к мотивам бескорыстного служения красоте, говорит о «другом счастьи». Границы мира все время расширялись для его поэтического взора и слуха.

В последние годы жизни поэт написал, словно обращаясь внутренним взором в свое прошлое, послания «Е. Н. Вревской», «К- К- Павловой» и, наконец, самые последние стихи в своей жизни - «Сияет яркая полночная луна...», обращенные к дням своей юности и к Светлане.

* * *

В «семисотлетней» Москве, проникнутой особым духом древней столицы, у Языкова появилась новая тема - переложение псалмов на современный поэтический язык. Высокую художественность этого цикла стихов Белинский отмечал даже в разгар его полемики с поэтом.

В прошлое отступали «студентские стихи», воспевание пиров юности, лирики бурных страстей. Творчество Языкова проникается новым светом, он переходит к поэзии философской мысли. Как отмечает А. А. Карпов, поиски Языкова шли в русле общих устремлений русской литературы, выдвинувшей в ту эпоху лозунг создания «поэзии мысли», и не случайно поэтому были с пониманием встречены его современниками - Е. А. Боратынским, И. В. Киреевским, В. Д. Комовским и др. («Пушкин. Исследования и материалы». Л., 1983, т. 11, с. 269).

Отметим, что и раньше в торжественно-приподнятом, дифирамбическом тоне песен Языкова слышны были звуки будущей философской лирики. Как отмечал Ю. Н. Верхов-ский, «религиозная струя не вдруг возникла в этой поэзии, а била в ней с ее начала; в песне Языкова всегда особенно слышна молитва; затем важно, что религиозный взгляд на призвание поэта, торжественно и совершенно сказавшийся в известных пьесах „Поэту" (1831) и „Землетрясенье" (1844), пятью годами раньше появления первого из этих стихотворений определенно и сильно высказано в пьесе „Поэт"».

В этом дерптском стихотворении 1825 года действительно звучит мысль об избранничестве поэта:

Свободен, весел, полон сил, Орел великий встрепенется, Расширит крылья и взовьется К бессмертной области светил!

Те настроения, которые только начинали звучать в «сту-дентских» стихах, в Москве приобретают новую силу. В письме от 22 декабря 1831 года Языков пишет Александру Михайловичу о переходе к философской поэзии: «Я начну с того, что для практики переложу еще несколько псалмов и издам их особо. Это будет переход - нельзя же вдруг!»

Стихи, написанные в Дерпте, Языков тоже хотел сначала издать отдельно и рассказывал брату Александру о своих планах, связанных «с изданием... стихов вакхических, которые уже едут ко мне, уже другую неделю, из Симбирска...»

Вскоре замысел этот меняется. Поэт решает издать сборник, который отразил бы весь пройденный им путь. Сразу осуществить этот замысел оказалось невозможно. В письме от 30 марта 1832 года Языков рассказывает Вульфу о цензурном запрещении вольнолюбивых стихов: «У меня было намерение издать собрание своих стихотворений. Цензура не пропустила».

Но мысль об издании книги не оставляла поэта.

* * *

Первая, счастливая для Языкова, эпоха московской жизни (1829-1832) близилась к завершению. После долгой разлуки с Москвой поэт снова вернулся сюда лишь в 1843 году, чтобы здесь провести свои последние годы. Разлука была вынужденной. Близко знавший поэта Ст. Шевырёв вспоминал впоследствии: «В Москве началась болезнь Языкова. Но здесь он почти выздоровел и поехал на родину, в Симбирск, уже не больной, хотя и не совсем здоровый. Там она усилилась и уже не покидала его до конца жизни».

Из села Языкова 27 февраля 1834 года поэт пишет А. Н. Вульфу: «Надобно тебе знать, что с некоторого времени, года два назад, мое здоровье чрезвычайно расстроилось. Ты бы не узнал меня, если б увидел вдруг: так сильно я похудел телом, которое ты привык видеть толстым, сочным и вообще благословенным».

Шутливая форма, в которой упоминал поэт о своем нездоровье, не означала того, что борьба с недугами оказалась легкой. Но такова была духовная сила поэта, что в стихах его (кроме нескольких кратких упоминаний о недугах) нет ничего болезненного. Душой он оставался сильным, борьбу с болезнями вел мужественно, с «железным терпением», и продолжал спой поэтический подвиг, свое служение Отчизне.

Читать далее>>

<Вернуться к содержанию>