Глава пятая ПОЭТИЧЕСКИЙ СОЮЗ

<Вернуться к содержанию>

Д. Н. Садовников, родившийся в год смерти Языкова, собираясь написать биографию поэта, получил от племян ника поэта, Павла Александровича, семейный архив, «более пуда литературной переписки». Но смерть помешала ему осуществить свой замысел - он успел опубликовать лишь выдержки из переписки братьев Языковых о Пушкине и на свой лад прокомментировал их (Садовников Д. Н. Письма Пушкина к Н. М. Языкову. - «Истооический вестник», 1884, № 4, с. 323-328).

В начале 20-х годов прошлого века общественное мнение о поэзии Пушкина еще не сформировалось, но Языков очень чутко отзывался на прозаические суждения о стихах Пушкина. С иронией пишет 19-летний дерптский студент брату Александру (12 декабря 1822 г.) о лекции, на которой искусство Пушкина ставилось в один ряд с «умением сапожника»: «Перевощиков - человек очень ученый в литературе... Он говорит про Пушкина, что в его поэмах видно большое дарование, но что они не имеют полного эстетического достоинства; что в поэзии так же, как в сапожном искусстве, труднее скроить верно, чем сделать хороший рант». Как смеялся, наверное, Александр Михайлович, читая эту фразу, маскирующуюся под наивную простоту! Но, как ни парадоксально, это письмо дало Садовникову повод заметить, что Языков во взглядах на Пушкина находился под влиянием Перевощиков а.

Читатель «Полного собрания стихотворений» Языкова в авторитетном издании «Academia» (1934), обращаясь к стихотворению «А. С. Пушкину» («О ты, чья дружба мне дороже...»), находил в комментарии к нему подборку таких цитат, которые непременно должны были внушить недоверие к искренности Языкова. В некоторых последующих изданиях это мнение развивалось. Но не ставится ли под сомнение таким предположением проницательность самого Пушкина, его необыкновенный, острый ум? Неужели Пушкин в течение всей своей жизни заблуждался? Неужели он не смог оценить истинного отношения к себе?

В 1934 году давать уничижительные комментарии, вероятно, было единственным способом вообще издать (хотя бы тиражом 5300 экз.) стихотворения классика русской литературы Николая Языкова. Позднее, в издании 1948 года, тон комментариев М. К. Азадовским был смягчен, хотя историческая обстановка этого времени все же не могла не учитываться. Вступительные статьи и комментарии к изданиям классиков русской литературы в 30-е годы вообще пестрят множеством самых разнообразных обвинений, в чем легко убедиться, обратившись к этим книгам.

Для того чтобы издать стихотворения Языкова под общей редакцией Б. Л. Каменева в 1934 году, составителю приходилось прибегать к таким уловкам, как обвинение в реакционности и Гоголя, и А. К. Толстого, и Языкова. «Нам думается, что его (Языкова. - Е. Я.) место не только на полке историка, не только на столе писателя, но и в руках читателя. Для современного читателя он идет в том же ряду и в том же плане, как входят в современную литературу Пушкин, Гоголь, Толстой, Тургенев, Боратынский и многие другие, большие или меньшие имена. Реакционная идеология Гоголя или Толстого не вычеркивает их из круга тех великих поэтов, в чтении которых новый читатель найдет огромный материал для своего духовного кругозора» (М. К. Азадовский)

Но именно это, первое в советское время, научное издание стихотворений Языкова стало основой для суждений о творчестве поэта. Вот почему приходится подробно останавливаться на его концепции.

В подробных комментариях к стихотворению, полному поэтического преклонения перед Пушкиным, давалась тенденциозная подборка сведений, разрушающих непосредственное впечатление от стихотворения. Например, сообщение: «В 1824 г. Языков пишет о „Бахчисарайском фонтане" (далее идет цитата прямо с середины фразы. - Е. Я-)'. „Эта поэма едва ли не худшая из всех его прежних; есть несколько стихов прекрасных, но вообще они как-то вялы, невыразительны и даже не так гладки, как в прочих его стихотворениях". Но Языков пишет: «Я читал в списке весь „Бахчисарайский фонтан" Пушкина, эта поэма...» и т. д. Случайно ли обрубалась фраза о том, что «Бахчисарайский фонтан» Языков читал в списке? Может быть, список был неточным?

Действительно, о неточностях Языков и пишет брату в другом письме: «Я уже получил от Оленина „Бахчисарайский фонтан"... Прежде читал я его в списках и при этом в женских, а женщины не знают ни стопосложения, ни вообще грамматики, н тогда стихи показались мне большею частию не дальнего достоинства; теперь вижу, что в этой поэме они гораздо лучше прежних, уже хороших». Далее з письме следовали замечания о плане, характерах поэмы, размышления об особенностях мастерства.

М. К. Азадовский, проведший огромную научную работу при составлении Полного собрания стихотворений поэта, думается, сознавал, что без явной тенденциозности комментариев стихи Языкова в 30-е годы не увидели бы света Это обстоятельство не могло не обусловить и тенденциозность в подборе цитат из работ исследователей творчества поэта. Так, приводя мнение Сергея Боброва, М. К. Азадов-. ский пишет: «С. Бобров несколько неожиданно и без всяких обоснований считает, что „недоброжелательство к Пушкину было просто кем-то (кем же?) подсказано чистейшей душе Языкова". Но «неожиданности» у С. Боброва нет. Он приходит к своему выводу на основании того, что личное знакомство с Пушкиным перечеркнуло все, что внушалось поэту ранее. Приведем полностью эту усеченную цитату из С. Боброва: «Как только Языков познакомился лично с Пушкиным, его полувраждебное отношение к „лебедю цветущей Авсонии" резко изменилось, превратившись в искреннее обожание... Эти пленяющие строки ясно говорят о том, что недоброжелательство к Пушкину было просто кем-то подсказано чистейшей душе Языкова». (Б о б р о в С Н. М. Языков о мировой литературе. - М., 1916, с. 3, 5.)

Кем же подсказано?

Вспомним, что Н. М. Языков был близок будущим декабристам, называл их своими «литературным-и товарищами». Вспомним, что разгром декабрьского восстания он назвал «днями плача России». Вспомним, что он высоко ценил стихи Рылеева: «Скажи Амплию (Очкину. - Е.), чтоб он поблагодарил от меня Рылеева за „Думы" и „Войнаров-ского": последний точно стоит благодарности, есть места восхитительные» (письмо А. М. Языкову от 18 марта 1825 г.).

Вспомним также, что Языков печатался в «Полярной звезде» и дал стихи в «Звездочку». В письме от 16 августа 1825 года он сообщает Александру Михайловичу: «Я посылаю по сей почте Рылееву следующие стихи...» («Прекрасно озеро Чудское...»). В этом же письме следовал вопрос и о декабристском альманахе, так и не увидевшем света: «Когда выйдет „Звездочка"?»

А теперь сопоставим высказывания Н. М. Языкова и суждения К. Ф. Рылеева и А. А. Бестужева о «Евгении Онегине».

В письме 1825 года А. М. Языкову о первых главах «Евгения Онегина», которые подвергались критике со стороны будущих декабристов из-за отсутствия гражданских мотивов, Языков пишет: «„Онегин" мне очень, очень не понравился; думаю, что это самое худое из произведений Пушкина. Мы, русские, меряем слишком маленьким аршином умственные творения и думаем, что наша мера такая же, как у просвещенных народов». Но позднее мнение Языкова меняется. Если о первой главе говорилось, что она - «самое худое», то последнюю главу Языков считает «одной из лучших во всем романе» (А. Н. Вульфу, 30.VI.1832)

Влиявшие на Языкова мнения будущих декабристов о «Евгении Онегине» вместе с тем не были уничижительными и высказывались откровенно самому Пушкину. Вот письмо К. Ф. Рылеева Пушкину от 10 марта 1825 года: «Не знаю, что будет Онегин далее: быть может, в следующих песнях он будет одного достоинства с Дон-Жуаном: чем дальше в лес, тем больше дров; но теперь он ниже Бахчисарайского фонтана и Кавказ, пленника. Я готов спорить об этом до второго пришествия».

Или письмо А. А. Бестужева Пушкину от 9 марта 1825 года: «...дал ли ты Онегину поэтические формы, кроме стихов? поставил ли ты его в контраст со светом, чтобы в резком злословии показать его резкие черты? Я вижу франта, который душой и телом предан моде; вижу человека, которых тысячи встречаю наяву, ибо самая холодность, и мизантропия, и странность теперь в числе туалетных приборов. Конечно, многие картины прелестны, но они не полны. Ты схватил петербургский свет, но не проник в него».

Мнения эти (как и отзывы Языкова) высказывались не на страницах журнала, а в частной переписке и вовсе не преследовали цели общественного порицания А. С. Пушкина. Да и Пушкин не ждал от своих товарищей выражения раболепного восторга перед своими стихами. И вовсе не проскальзывало в его ответе Бестужеву выражение обиды или уязвленного самолюбия. Пушкин ответил Бестужеву 24 марта 1825 года из Михайловского: «Твое письмо очень умно, но все-таки ты не прав, все-таки ты смотришь на Онегина не с той точки, все-таки он - лучшее произведение мое».

Невозможно отрицать того, что иногда писатель, как и любой смертный, может поддаться незаметно для себя чужим взглядам и то, что ему кажется независимо сложившимся мнением, на самом деле оказывается взглядами, бытующими в его ближайшем окружении. А атмосфера споров о творчестве Пушкина окутывала Языкова. Свидетельства этого остались в письмах. Так, П. А. Вяземский писал 31 мая 1823 года А. И. Тургеневу: «В его „Разбойниках" чего-то недостает; кажется, что недостает обычной очаровательности стихов его».

Сейчас, когда давным-давно выработались твердые позиции во взглядах на творчество Пушкина, такие суждения из личной переписки нас поражают. Так же, как некоторые суждения Языкова в письмах к братьям. Например: «Читал ли ты новую пьеску Пушкина „К войне" Стихосложение, как всегда, довольно хорошо; зато ни начала, ни середины, ни конца - нечто чрезвычайно романтическое» (20.XII.1822). «Как тебе нравятся „Повести Белкина"? Мне так не очень, „Выстрел" и „Барышня-крестьянка" лучше прочих... Сказки его, насколько могу судить об них по нескольку стихов, им читанных, далеко отстали от Жуковского: это не его род».

Эти оценки многократно привлекали к себе внимание исследователей и находили различные объяснения. Говорилось о нечуткости, о пристрастности (Б. Л. Модзалевский), о недоброжелательности (Д. Н. Садовников), наконец о зависти (Н. О. Лернер). Но упрекнет ли кто-нибудь во всех этих грехах В. К. Кюхельбекера за дневниковую запись от 27 июня 1834 года: «Есть в „Сыне Отечества" еще разбор „Бориса Годунова"... Главный упрек Камашева Пушкину, что предмет поэтом обработан слишком поверхностно, к несчастию, справедлив». Но Кюхельбекер же написал в дневнике 17 января 1833 года: «Люблю и уважаю прекрасный талант Пушкина...»

Свое, совершенно особое видение мира, присущее художнику, заставляет его по-своему смотреть па произведения другого творца. И можно ли переносить в наше время суждения прошлого века и оценивать их мерками сегодняшнего дня, не рискуя оказаться исторически неточным? Языков - поэт, а не критик. И упрекать его в том, что критические взгляды его были не теми же, что сегодня у нас, было бы исторически уязвимой позицией.

Узкий взгляд на поэзию как на школярство, где один поэт может быть учителем другого, а другой поэт должен безоговорочно восхищаться каждой строкой мэтра, был свойствен некоторым критикам, считавшим виной Языкова то, что он не стал последователем Пушкина. «И если б фатальное стечение обстоятельств не отвлекло Языкова в другую сторону, если бы Пушкин вместо непомерных похвал его юношеским опытам пребыл для него другом-учителем, то, без сомнения, талант Языкова получил бы широкое развитие и не впал бы он в те крайности, которыми поражают последующие его произведения» (из статьи «Лирическая поэзия последователей Пушкина». - «Московское обозрение», 1859, кн. 2, с. 180-181). Такие узко-школярские взгляды на творчество, на дружбу, конечно же, были чужды и Пушкину и Языкову. Их дружба свято пронесена через всю жизнь. 11 августа 1826 года Языков пишет брату Александру: «Об знакомстве моем с Пушкиным и о пребывании в Тригорском я уже писал вам довольно подробно; могу прибавить только то, что последнее мне было так приятно и сладостно, что моя Муза начала уже воспевать оное в образе небольшой поэмы, пламенно и торжественно!»

«Тригорское» было высоко оценено Пушкиным, писавшим Языкову из Михайловского 19 ноября 1826 года: «...сейчас видел Ваше „Тригорское". Спешу обнять и поздравить Вас. Вы ничего лучше не написали, но напишете много лучшего». И Вяземскому об этой же поэме: «Ты изумишься, как он развернулся и что из него будет. Если уж завидовать, так вот кому я должен бы завидовать. Аминь, аминь, глаголю вам, он всех нас, стариков, за пояс заткнет» («Аминь, аминь, глаголю вам» - цитата из стихотворения Языкова «П. А. Осиповой»).

В «Путешествии Онегина» есть даже стихотворное упоминание «Тригорского», уже цитировавшееся нами:

...Приют, сиянием одетый, Младым Языковым воспетый, Когда из капища наук Явился он в наш сельский круг И нимфу Сороти прославил И огласил поля кругом Очаровательным стихом.

Последняя строка звучит как прямая оценка.

Н. В. Гоголь в очерке «В чем же наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность» рассказывает о том, как восхищен был Пушкин стихами Языкова, посвященными Денису Давыдову (1835):

«Живо помню восторг его в то время, когда прочитал он стихотворение Языкова к Давыдову, напечатанное в журнале. В первый раз увидел я тогда слезы на лице Пушкина (Пушкин никогда не плакал; он сам о себе сказал в послании к Овидию: „Суровый славянин, я слез не проливал, но понимаю их". Я помню те строфы, которые произвели у него слезы. Первая, где поэт обращается к России, которую уже было признали бессильною и немощной:

Чу! Труба продребезжала! Русь! Тебе надменный зов! Вспомяни ж, как ты встречала Все нашествия врагов! Созови от стран далеких Ты своих богатырей, Со степей, с равнин широких, С рек великих, с гор высоких От осьми твоих морей.

И потом, строфа, где описывается наслыханное самопожертвование - предать огню собственную столицу со всем, что ни есть в ней священного для всей земли...»

Далее Гоголь цитирует строфу с описанием пожара, завершающуюся строками:

Это пламень очищенья, Это фениксов костер.

До конца жизни воспоминания о лете в Тригорском были дороги Языкову и свежи в памяти сердца. В 1859 году в «Русской беседе» было опубликовано стихотворение, посвященное Евпраксии Николаевне, теперь уже баронессе Вревской («Я помню Вас, Вы неизменно...»), которое Языков написал за год до кончины.

Кажется, дружба поэтов, их взаимное понимание друг друга вызывали неудовольствие официальных кругов и тогда, когда обоих поэтов уже не было на Земле. За опубликованием этого стихотворения последовало высказывание министра народного просвещения, что не следовало бы «допускать в печати наименования покойного поэта Пушкина опальным пророком свободы».

А между тем это стихотворение выражает чувства Языкова, которые он питал к Пушкину до последних дней жизни:

Сам Пушкин (в оны дни опальный Пророк свободы), а другой... Другой был я, его послушник, Его избранник и подручник И собутыльник молодой.

«К баронессе Е. Н. Вревской». 11 ноября 1845 г.

Кроме стихотворений, остались и другие сведения о дружбе, связывавшей поэтов. 19 августа 1827 года Языков пишет А. Н. Вульфу: «Кланяйся от меня в пояс Пушкину.

Благодарю Бога Света и всех святых его, что наш перво-святитель опять засвещеннодействует».

Во всех письмах Языкова к Вульфу звучит живейшая любовь поэта к Пушкину.

Из села Языкова, 1 ноября 1828 года: «Радуюсь сердечно, что наконец Петр, Мазепа и Полтава нашли себе достойного воспевателя. Желаю Пушкину долготерпения для этого труда божественного: больше желать ему нечего; его виктория на Парнасе так верна, как на небе Луна».

3 февраля 1829 года: «Северные Цветы нынешнего года я имею, и сердечно трепещу от радости, видя в них отрывок из романа Пушкина - подвиг великий и лучезарный».

9 февраля 1829 года (последнего года пребывания Языкова в Дерпте): «Кланяйся Пушкину. Первое мое дело литературное в Симбирске будет отповедь к нему о моем житье-бытье».

Накануне свадьбы на «мальчишнике» у Пушкина среди самых близких друзей был и Языков.

Не только радости, но и скорби разделялись Пушкиным и Языковым. «Вчера совершалась тризна по Дельвиге. Вяземский, Боратынский, Пушкин и я, многогрешный, обедали вместе у Яра...» - пишет Николай Михайлович брату 28 января 1830 года.

До последних дней жизни Пушкина длилась дружба поэтов.

«Будьте моим сотрудником непременно. Ваши стихи - вода живая; наши - вода мертвая; мы ею окатили Современника; опрысните его Вашими кипучими каплями», - пишет Пушкин Языкову 14 апреля 1836 года, менее чем за год до своей гибели.

Переписка поэтов интересна даже изысканностью внешнего оформления. Ответ Пушкину 1 июня 1836 года из села Языкова написан на двух страницах почтовой бумаги малого формата с маленьким штемпелем под короной в венке и в овальной рамке: «Спасибо Вам, что Вы обо мне вспомнили в Тригорском... тогда я был легок!.. Ваш Современник цветет и красуется; жаль только, что выходит редко; лучше бы книжки поменьше, да чаще. Я пришлю Вам стихов».

После гибели Пушкина муза Языкова горестно онемела: 1837 год стал траурным для поэзии Языкова, болезнь которого еще более усилил этот удар. С глубокой горечью пишет из своего имения Языков Вульфу 12 июля 1837 года о дуэли Пушкина. В письме этом звучит лермонтовская мысль о гибели «от руки пришлеца»; своего погибшего друга Языков называет «наш бессмертный Пушкин»: «Где ты теперь находишься? Там, где мы некогда гуляли вместе с нашим бессмертным Пушкиным? Горько и досадно, что он погиб так безвременно и от руки какого-то пришлеца! История причин дуэли его чрезвычайно темна и, вероятно, останется таковою на веки веков. И так мало отделанного нашлось в его бумагах. Его губил и погубил большой свет - в котором не житье поэтам! Поклонись за меня его праху, когда будешь в Святогорском монастыре».

Из письма Языкова видно, что поэт не доверялся слухам о том, что виновницей гибели его великого друга была Наталья Николаевна: «В распространение слухов об этой кровавой трагедии вмешалось так много относительного и духа партий, что нашему брату, удаленному от большого света и неопытному в распутывании столичных сплетней, и вовсе ничего разобрать нельзя...»

Не только сам Языков, но вся семья Языковых-Хомяковых с глубокой скорбью и волнением отозвалась на гибель поэта, что лишний раз опровергает предположение Д. Садовникова о том, что он сделал открытие о «холодном» отношении в семье Языковых к великому поэту. Вопль скорби исторгается в письме А. С. Хомякова к Н. М. Языкову: «Какова жалкая судьба Пушкина! Убит дрянью, и дрянь Полевой в дрянной библиотеке («Библиотеке для чтения» О. Сенковского, нападавшей в своих статьях на Пушкина. - Е. Я) вызывает на какую-то дрянную подписку в честь покойника. Лучшие мысли оскверняются такими органами».

Как показывает частная переписка, Языков проявлял серьезный профессиональный интерес к творчеству друга. А как мы видим из стихотворений, в поэзии Языков отдавал Пушкину пальму первенства:

Меня твое благоволенье Предаст в другое поколенье...

То, что Пушкин «кончился», утверждал в то время, когда Пушкин был в зените славы (и утверждал не в личной переписке, а печатно, гласно), совсем не Языков, а законодатель дум, великий критик Виссарион Григорьевич Белинский:

«Тридцатый, холерный год был для нашей литературы истинным черным годом, истинно роковою эпохою... Итак, тридцатым годом кончился, или лучше сказать, внезапно оборвался период Пушкинский, так как кончился и сам Пушкин, а вместе с ним и его влияние; с тех пор почти ни 98 одного бывалого звука не сорвалось с его лиры». (Б е л и н-с к и й В. Г. Литературные мечтания.)

Пусть для нас истлело значение этих строк - мы помним совсем другое из того, что писал Белинский о Пушкине: помним те его статьи, которые были написаны уже после гибели «невольника чести»; эти статьи знакомы всем со школьной скамьи. Но в последние годы жизни поэта голос Белинского прозвучал не в защиту Пушкина от журнальных нападок. На защиту Пушкина от Булгарина, Полевого и Сенковского хотел встать В. Ф. Одоевский, но его статью «О нападениях петербургских журналов на русского поэта Пушкина» оказалось возможным опубликовать лишь после гибели великого поэта.

Высказывания Белинского о Пушкине навели Александра Блока вот на какие размышления:

«...жизнь Пушкина, склоняясь к закату, все больше наполнялась преградами, которые ставились на его путях. Слабел Пушкин - слабела с ним вместе и культура его поры, единственной культурной эпохи в России прошлого века. Приближались роковые сороковые годы. Над смертным одром Пушкина раздавался младенческий лепет Белинского...

Во второй половине века то, что слышалось в младенческом лепете Белинского, Писарев орал уже во всю глотку». (Блок А. О назначении поэта.)

Подведем итог: какова же история отношений Пушкина и Языкова?

На зов Пушкина Языков откликнулся искренней и пылкой дружбой. На пушкинские стихи, обращенные к нему, он ответил самыми светлыми и гармоничными созвучиями своей поэтической лиры. И, отказываясь признать страшную для России гибель поэта, отрицая эту смерть, он написал их общему другу: «Наш бессмертный Пушкин».

Перечитывая строки о дружбе Пушкина и Языкова, сказанные ими самими, видишь, что союз этот начался еще до встречи поэтов и оказался нерушим и после смерти, навеки скрепленный стихами Пушкина и Языкова.

Читать далее>>

<Вернуться к содержанию>