Несколько слов в память Языкова

Ярославский литературный сборник, 1850 г.

Теперь, когда у нас на берегу Волги затеялось литературное дело, я вспомнил о тебе, незабвенный певец Волги, давно уже почивший в могиле, но бывший некогда славным подвижником поэтического труда! Я вспомнил, как ты любил все родное, как радовался успехам просвещения русского, как любил добро ... вспомнил — и мне захотелось поместить имя твое на страницах, посвященных благотворительности. Ты любил благотворить при жизни, пусть и по смерти твоей принесет какую-нибудь пользу благородное воспоминание, которое ты оставил по себе, как человек и как поэт.
Языков не оставил богатых материалов для своей биографии в том смысле, как некоторые привыкли понимать ее. Он не действовал ни на каком поприще положительно, не служил, не занимал публичных мест; наконец не был в жизни каким-нибудь искателем приключений, повесть которых могла бы весело занять праздные умы. Нет! внешняя жизнь его была очень проста и обыкновенна; деятельность его была на поприще мысли и слова. — на поприще, правда, обширном, но эта самая многозначительность жизни литературной заслоняет собой интересы частной жизни, так что факты последней любопытны единственно по отношениям к первой. Можно узнать многое из жизни поэта по стихам его. Это особенно справедливо в отношении к Языкову, который редко упускал случаи нарисовать свой портрет, и рисовал его всегда очень верно. Любовь, дружба, знакомства, приятное и скучное препровождение времени, занятия, впечатление — все было предметом его восторженных песен. Это поэтический памятник его бытия. Нам остается только рассказать в порядке прозаический ход его жизни, которой поэтические стороны и внутреннее развитие он превосходно передал сам.
Николай Михайлович Языков родился в 1806 г., (??) в Симбирской губернии, бывшей также родиной Дмитриева и Карамзина (??). Волга — «властительница русских вод» — прежде всего дала поэту понятие о красоте и о величии его отчизны. Сколько раз потом он воспевал родимую свою реку прекрасными стихами, то выражая в них или благородные чувства пламенной любви ко всему отечественному, или воспоминание лучших лет, проведенных на родине, 'то описывая кистью художника роскошные картины Волжской природы. Везде, где бы он ни находился, какие бы различные предметы ни занимали его душу, всегда в ней оставалось довольно места для воспоминания о милой Волге. Так, в Дерпте написал он известную песню:

А в 1840 году, находясь в Ницце, воспел он, с удивительной верностью в описаниях, первую реку Русского царства, в стихотворении «к Рейну».
Нет сомнения, что роскошные картины природы много действовали на душу отрока-поэта. В то время, вероятно, в первый раз запала в грудь его искра поэтического огня. Этим обстоятельством много объясняется та удивительная, редкая любовь, которую поэт питал к своей родине до самой смерти. 12-ти лет от роду, Языкова привезли для образования в Петербург. Его определили в Горный Корпус. Эстетическое чувство, волновавшее до сих пор бессознательно светлую душу юноши, получило теперь ясный, определенный вид, будучи образовано ученьем. В Петербурге Языков стал писать стихи, и предался поэзии со всем жаром юности, от этого вовсе охладел к математическим наукам, составлявшим главную часть корпусного образования, и не мог продолжать курса. Год провел он в Петербурге почти без всяких регулярных занятий, а потом с рекомендательными письмами Воейкова, первого из литераторов, заметившего в нем талант, отправился в Дерпт, для слушание лекций в тамошнем университете. Это было в 1823 году. Здесь начинается новая эпоха в жизни Языкова. Шесть лет (1823—1829), проведенные им в Дерпте приятно и весело, пролетели, как один весенний день. В продолжении этого времени талант его достиг полного развития. С 1823 года (??) начинаются первые его произведения, появившиеся в печати, и до 1829 года их накопилось уже столько, что имя Языкова сделалось тогда известным всякому, сколько-нибудь занимавшемуся отечественной литературой.
Общество, в котором жил поэт, без сомнения много содействовало такому быстрому развитию его таланта. В этом обществе было много хороших молодых людей, съехавшихся из разных мест России в Дерпт для образования. Между всеми ими существовала дружба, которою впрочем особенно отличался Языков. До конца жизни своей сохранил он свято это чувство, как первую драгоценность сердца, как лучшее сокровище, которым украшается земное бытие. Всегда исполненный братским расположением к ближнему, он был счастлив на взаимность. Он всегда имел добрых друзей, и преждевременная его кончина была для многих предметов искренней печали.
В Дерпте Языков делил время между учением, веселостями и стихами. Все, что только трогало душу поэта, находило немедленно отголосок в его роскошной лире. С каким чувством приехал он в Дерпт, как ревностно предался труду и уединению,— это можно видеть из стихотворение «Мои пенаты». в конце которого поэт говорит:

Эти стихи вполне выражают лучшую, благороднейшую сторону характера Языкова. Любовь к труду, к поэзии, к уединению была бы постоянным его благом, если бы он поболее заботился о сохранении её. Но всего удивительнее то, что он начертал себе такие правила еще 17 летним юношей: стихотворение «Мои пенаты» написано в 1823 году.
Молодой человек с талантом, подававшим такие блестящие надежды, обратил на себя внимание многих знаменитых людей. Жуковский, проводивший в те годы летнее время на даче, близ Дерпта, приветил молодого Дерптского поэта со всею искренностью своей прекрасной души, для которой, говорит Плетнев, «появление всякого нового таланта составляет праздник».
В скором времени Языков удостоился дружбы другого корифея русской поэзии, Пушкина. Последний жил тогда в деревне своей матери, в Михайловском (Псковской губернии, Опочковского уезда), и приглашал к себе Языкова посланием, начинающимся так:

Приглашение было принято с удовольствием, и два поэта, достойные друг друга по талантам и характерам, приятно провели вместе лето 1826 года. Пушкин был тогда в лучшей поре своей литературной деятельности. В уединении, неразвлекаемый докучным светом, он весь предавался творчеству своего разнообразного гения, посвящая свое время вдохновенным трудам. Кроме множества мелких стихотворений, некоторые главы Евгения Онегина написаны в Михайловском; там составлен план и начертаны некоторые сцены Бориса Годунова. Все это делало дружеские беседы поэтов очень интересными. Языков после вспомнил о них с удовольствием в следующих стихах:

Нередко собеседницей поэтов являлась старая няня Пушкина, Васильевна (??), которую Языков в последствии воспел в двух стихотворениях. Последнее из них написано им на кончину этой доброй старушки. Оно очень наивно и трогательно. Вот начало его:

Лето, проведенное Языковым с Пушкиным, прекрасно описано первым в стихотворении «Тригорское». Кроме этих знакомств, Языков тогда сблизился еще с бароном Дельвигом и с Баратынским. Тот и другой постоянно сохраняли к нему дружеское расположение, и нередко выражали его в звучных стихах. Особенно известен сонет Дельвига, исполненный предсказаний счастливой будущности юному поэту, предсказаний, которые отчасти не сбылись.
Чтобы окончить краткое описание этого периода жизни Языкова, скажем здесь несколько слов о его Дерптских стихотворениях. Все они носят на себе печать большого таланта, главная сила которого заключается не столько в богатстве мыслей, сколько в художественной обработке языка. Какой бы предмет ни послужил вдохновеньем поэту, он непременно представит этот предмет верно, свежо, ярко, поэтически. То, что у другого породило бы самые скучные стихи, у Языкова порождает самые занимательные. Все, до чего он ни коснулся пером своим, от лучших подвигов древних русских героев до игры в свайку, от тризны на могиле Олега до студенческой пирушки, все у него блещет изящными, гармоническими формами. Но такое богатство языка не могло заменить бедности содержания. Здесь видно поразительное сходство жизни Языкова с его поэзией. Как сам поэт, по своей молодости, по восприимчивости юной, пылкой души, увлекался часто тем, что не стоило увлечения: так и поэзия его воспевала иногда предметы, вовсе недостойные её. Между первыми его стихотворениями еще встречаются некоторые замечательные элегии (на пр. «Скажи, воротишься ли ты?» «Не улетай, не улетай» и др.), в которых поэт, настроенный к высокой грусти, высказывает светлые задушевные мысли в звучных стихах. Но эти благородные начатки не имели продолжений. Чем более поэт входил в лета, тем более вдавался в окружавшую его жизнь. Положим, что эта жизнь была так хороша, так увлекательна для юности, ибо обстановками её были все роскошные блага земли; но могла ли она доставить хорошие материалы для поэзии, при том взгляде на вещи, который имел тогда Языков? Вот вопрос, на который отрицательный ответ дают почти все тогдашние его произведения. Что в них? студенческие пирушки, гулянья, неясные порывы любви и тому подобные предметы, часто заставляющие жалеть о их выборе. Только тогда поэт достигал некоторой свойственной себе высоты, когда почерпал вдохновение в страницах русской истории, или когда рисовал картины природы. Прочее же, написанное им в это время первой молодости его, восхищало только силой таланта, умевшего поэтизировать все.
Сам Языков чувствовал иногда пустоту такой жизни. В 1829 году, собираясь ехать на родину, он говорил:

Но эти слова были сказаны не с полным еще убеждением сердца. В другое время поэт, тревожимый грустью и, может быть, тайным предчувствием грядущих страданий, красноречивее выразил духовную потребность в перемене жизни:

С 1829 года Языков поселился в Москве. Он определился там на службу в Межевую Канцелярию. Москва всегда славилась своим радушием и гостеприимством; стало быть, не трудно поверить, что молодого поэта (ему было тогда только 23 года) принимали везде ласково, и что ему в Москве было очень хорошо. К тому же там в то время жили друзья его, — Пушкин и Баратынский. Но кроме общества, кроме друзей, которые делали для Языкова столицу столь любезной, она была драгоценна его сердцу еще по священным остаткам старины, по славным воспоминаниям, тесно связанным с именем её и драгоценным в истории нашего отечества, которое он так пламенно любил. Сам он рад был Москве, как мирной пристани, в которой надеялся найти счастье и покой. Он приветствовал ее стихами, достойными своего предмета:

В самом деле, в Москве все вызывало поэта на духовную деятельность, согревало сердце, вдохновляло ум. В душе его родились новые, более возвышенные мысли о назначении человека, о подвиге художника, о существенно-прекрасном на земле. Правда, иногда Языков изменял еще этим понятиям, и певал под час на прежний лад; но все же плодом тогдашнего его образа мыслей осталось одно из его лучших стихотворений «Поэту», написанное в 1831 году:

В Москве начались черные дни для Языкова. В конце 1831 года с ним приключилась тяжкая болезнь, для которой он должен был оставить службу и уехать в деревню. В первые годы своего несчастья больной страдал не так сильно, как после. Тишина деревенской жизни, хороший воздух, — все это хотя немного, успокоило его. Он даже писал изредка стихи. Но в этих стихах не узнавали уже прежнего Языкова. Только в послании к Давыдову талант его явился в прежнем блеске.
Что же утешало поэта в таком грустном состоянии? то же, что и прежде, — любовь к поэзии, к труду и к природе.
Вот что говорит он о своем тогдашнем житье-бытье в Языкове (имя деревни):

Но несчастный поэт недолго наслаждался такой мирной жизнью. Болезнь его усиливалась постепенно, так что около 1839 года он принужден был расстаться с последним своим утешением, с милой родиной, чтобы ехать к минеральным водам за границу.
Здесь-то наступила самая печальная пора в жизни Языкова. Годы (1839—1844), проведенные им заграницей, были годами мучительных недугов, тяжелой скуки, томительной тоски по отчизне. В 1840 году морские купанья в Ницце много помогли больному; но болезнь его вскоре возвратилась опять. В бытность его в Ганау, в 1841 году, она достигла высшей степени. Престарелый врач, лечивший его тогда, не мог найти средств для облегчения его. Тогда больной, видя безуспешность стараний медика, и не желая огорчить его объявлением о том, стал скрывать свои страдания.
Последним заграничным пребыванием Языкова был Рим, где жил тогда и Гоголь, заменивший для него умерших и оставленных на родине друзей. В Риме Языков приобрел любовь в то время живших там русских художников, которые, расставаясь с ним, подарили ему на память дагерротип, представляющий на одной картине портреты всех их, каждого за своей работой. Языков, всегда любивший искусство и художников, с благодарностью принял подарок своих римских друзей, и возил его везде с собой.
За границей Языков писал много стихов, но все они однообразны по содержанию, хотя замечательны по языку. Состояние души поэта всегда давало тему его произведениям; а так как сам он в то время постоянно был скучен, печален, расстроен духом: то и в стихах его описывается эта самая скука в чужих городах. Между произведениями этого рода особенно трогательна одна элегия:

По прошествии пятилетнего, бесполезного почти, пребывания за границею, Языков приехал в 1844 году в Москву. Там ожидали его родные, друзья, старые знакомые, с которыми он не видался несколько лет.
Новое вдохновение озарило поэта в отечественном городе, где он жил прежде так весело, где совершилось окончательное образование его благородного характера, его светлого, обширного ума. Одного только недоставало к его счастью, — здоровья; но этот недостаток крепости в теле, хотя несколько, вознагражден твердостью души.
Долговременная болезнь изменила во многом Языкова. Мы видели, как он в юности, не смотря на свой прекрасный, благородный характер, иногда увлекался минутой; как он не дорожил своим даром, посвящая его иногда на недостойное служение….. Теперь он был уже не тот.
Устроившись жить в Москве, он снова принялся за оставленную лиру, но с другими целями, с другими мыслями, нежели как прежде. Сам он выразился так об этом в послании к князю Вяземскому, написанном в 1844 году:

Конец этого послание ясно показывает, как велики были страдание поэта, и как сильно он желал выздоровления:

Последние стихотворение Языкова: «Землетрясение», «Сампсон», «На объявление памятника Карамзину», принадлежат к лучшим драгоценностям русской поэзии. В первом из них он высказывает высокое назначение поэта следующими стихами:

во втором, изображением Сампсона, представляет воскресение силы духа, обратившегося к Богу. К сожалению, здоровье Языкова не позволяло ему предаваться поэзии так, как бы он желал. Много тогдашних светлых его вдохновёний не передано бумаге и безвозвратно потеряно для нас.
Летом 1846 года Языков снова захотел попробовать своего счастье леченьем холодной водой, которое очень удалось. Он жил тогда на даче в Сокольниках. Без сомнения, прекрасный свежий воздух сосновой рощи много поправил его. Ободренный благополучным началом, Языков решился продолжать леченье осенью и зимой, переехав в город. К несчастию, ему очень далеко было ездить со своей квартиры в водолечебное заведение, что на Тверском бульваре. В одну из таких поездок, в декабре месяце, больной простудился. Немедленно с ним сделалась нервная горячка, против которой все пособие медицины оказались вскоре тщетными. Сам больной предчувствовал близкую свою кончину, как только слег в постель. Незадолго до своей смерти он исповедался, причастился св. Таине, долго разговаривал с окружающими о будущем воскресении мертвых, и потом распорядился всем касательно своего погребения. 26 декабря 1846 года, в 6 часов пополудни, не стало доброго Языкова. Тело его погребено в Московском Даниловом монастыре.
Литературная деятельность Языкова продолжалась 23 года (1823 — 1846). Он начал писать в то время, в которое действовали почти все наши первостепенные таланты, и которое многие называют золотым веком Русской поэзии, если надобно, чтобы в литературе всякого народа был непременно свой золотой век. Без сомнения, надобно было иметь много таланта, чтобы при таких соперниках привлечь к себе такое внимание современников, каким пользовался Языков. Он принадлежал к школе Пушкина и, может быть, первоначально заимствовал у него меру и стих. Потом он так усовершенствовался в этих качествах, что нередко даже превосходил своего учителя, — но, к сожалению, остался только при них. Тогда более всего значила гармония стиха, и вообще на поэзию смотрели еще не более, как на духовную негу, как на игру ума. От неё требовали только изящного представления образов, сцен и положений, при строжайшем соблюдении художественности форм. Идеи отдавались совершенно на произвол поэта; мало заботились, симпатизировали ли они с понятиями, потребностями, одним словом с жизнью так называемой толпы. Сам Пушкин некоторым образом подавал повод к такому направлению, не раз говоря о нем прямо в некоторых стихах. Но Пушкин был гений; условие его поэзии, его путь были отличны от таланта. При том же, говоря одно, Пушкин делал другое; он не только не презирал, но напротив глубоко изучал современную жизнь. Он умел находить поэзию в действительности, а не оставался только в области лиризма. Оттого, когда прошло уже безвозвратно то время, прошла та жизнь, Пушкин все еще, если не более, пользуется удивлением и славой. Но, кроме него, был еще один поэт, из его же школы, товарищ Языков, понявший лучше последнего сущность поэзии и прямую цель её. Это — Баратынский. Как поэт преимущественно мысли, он был холодно принят современниками, из которых немногие могли сочувствовать ему; но за то Баратынский высоко был оценен после, уважается теперь, и никогда поэзия его не утратит существенных своих достоинств. Не так было с Языковым. Его поэзия без содержания, но полная увлекательной силы и гармонии стиха, была встречена с восторгом. Но вскоре этот восторг стал уменьшаться, ибо ожидали от поэта более, а он оставался все при одном.
Потом явилось другое поколение, с новыми взглядами, с новыми вопросами, — поколение, которому Языков сделался вовсе чужим. Сам он, может быть, чувствовал свои недостатки, и в последний год его жизни, в поэзии его заметна некоторая перемена, которой впрочем смерть его помешала развиться окончательно. Между тем недовольные поэзией Языкова старались совсем помрачить его славу и давали худший толк его стихам. Много излилось против него неодобрений (правда, иногда очень нелепых) в последние годы. Со своей стороны мы осознаем, что Языков писал многое не для нас — детей другого поколения, но отдаём ему благодарность и честь за то, чем он был для прежнего времени, и за то высокое наслаждение, которое он и нам часто доставлял своими поэтическими возвышенными мыслями и, если можно так выразиться, золотокованным стихом.

С. Николаевский