Русская литература в 1844 году. - В.Г. Белинский

Отечественные Записки, издаваемые А. Краевским, 1845, №1

Стихотворения гг. Языкова и Хомякова вышли в маленьких книжках, обе с оригинальным титулом: «Из стихотворений Н. М. Языкова» — «Из стихотворений А. С. Хомякова ». Заглавие по счету стихотворений, счет славянскими цифрами, киноварью оттиснутыми! Оригинально, хотя и некрасиво! В одной книжке 56. в другой 25 стихотворений: хорошего понемножку!... Начнем с пятидесяти шести; но прежде скажем несколько слов о том времени, когда этих стихотворений было написано целых сто шестнадцать...
Это было необыкновенно оригинальное время, читатели! Даже сочинении самого Пушкина. написанные в это время, большей частью весьма резко отличаются от его же сочинений, написанных после. Но Пушкин смело перешагнул через границу и своих тридцати лет, по поводу которых он так поэтически распрощался с своею юностью в шестой главе Онегина. вышедшей в 1828 году, и через границу критических для русской литературы тридцатых годов текущего столетия. Но он перешагнул через них, более посредством своего огромного художнического таланта, нежели сознательной мысли. На первых его сочинениях, несмотря на все прёвосходство их перед опытами других поэтов его эпохи, слишком заметен отпечаток этой эпохи. Поэтому, не удивительно, что Пушкин видел вокруг себя все гениев, да талантов. Вот почему он так охотно упоминал в своих стихах о сочинениях близких к нему людей, и даже в особых стихотворениях превозносил их поэтические заслуги:

Увы! где же этот величавый гений Корнеля, воскрешенный на русском театре г. Катениным? — об этом ровно ничего не знаем ни мы, ни русская публика... Где шумный рой комедий? — разлетелся, рассеялся и — забыт. Кто не помнит гекзаметров Пушкина, в которых он говорит, что Дельвиг возрастил на снегах феокритовы нежные розы, в железном веке угадал золотой,— что он, молодой Славянин, духом Грек, а родом Германец! Или кто не знает этих стихов к Баратынскому, на счет его Эды:

Как не сказать, что если все беспрекословно согласятся с последним стихом, то едва ли кто согласится с третьим и четвертым? Но, чтоб показать дело во всей ясности, выпишем послание Пушкина к г. Языкову:

Это было писано в лето от Р. X. 1826-е, — и тогда нам, как и всем, очень нравилось, а теперь мы, как и все, спрашиваем самих себя: неужели это нам нравилось? Что такое: удалое послание, и почему же это только удалое, а вместе с тем и не ухарское, не забубенное? Что такое — буйство молодое? — В «Слове о Полку Игореве» слова: буй и буесть употреблены в смысле храбрый, сильный, храбрость, богатырство; но в наше время буйство означает только ту добродетель, за которую сажают в тюрьму. И потом: что за эпитет — молодое буйство? Хмельная брага — напиток, который сами наши поэты, заменяли или английским портером, или кроновским пивом. Эпитет разымчивый происходит от глагола разнимать, разбирать; о пьяных говорят: эк его разнимает, эк его разбирает! Что такое свободная жажда — решительно не понимаем.

А между тем, было время, когда все этим восхищались, не вникая слишком строго в смысл. В это золотое время, быть поэтом — значило быть древним полубогом. И потому все бросились в поэты. Стишки были в страшной моде: их читали в книгах, из книг переписывали в тетрадки. Молодые люди бредили стихами, и чужими и своими; «барышни» были от стихов без ума. Дева, луна, она, к ней, золотая лень, мечта, буйное разгулье, разочарование, но в особенности дева и луна сделались постоянными темами, на которые наши поэты взапуски варьировали свои невинные упражнения в стихотворстве. Это было полное торжество самой бескорыстной любви к искусству и литературе. Лишь появится, бывало, стихотворение,— критики и рецензенты о нем пишут и спорят между собой; читатели говорят и спорят о нем. Бывало, убить несколько вечеров на спор о стихотворении ничего не стоило. Да, это был золотой век Астреи для стихов! поэты и читатели жили в Аркадии. Литературу любили для литературы, стихи любили для стихов, рифмы для рифм, а совсем не для того смысла или того значения, которое было (если только было) в стихах и рифмах. Теперь не то: в наш корыстный век, люди до того развратились, что никто не даст даром своей статьи в журнал — из чести видеть в печати свое имя. Теперь многие пишут только для денег, в полном убеждении, что это гораздо умнее и приличнее для взрослого человека, нежели писать из бескорыстного стремление прославить свое имя в кругу своих приятелей, или плохими сочинениями действовать в пользу отечественной словесности. Люди с талантом и призванием пишут теперь из желания высказаться, и за свои труды хотят брать деньги, чтоб иметь возможность вполне посвятить себя литературе. И только немногие праведные души прошли чистыми через мутный поток времени, и сохранили целомудрие и наивность романтической эпохи. Уже не вспоминая с умыслом о том, что они тогда кропали стишонки, которыми приобрели себе большую известность, — они тем не менее любят сшивать жиденькие печатание тетрадки, набивая их разным невинным вздором в стихах и прозе, и приправляя запоздалыми суждениями о литературе и устарелыми фразами о бескорыстной любви к литературе.... Счастливые люди! им все кажется, что их время или еще не прошло, или опять скоро настанет....
В это-то время явился г. Языков. Не смотря на неслыханный успех Пушкина, г. Языков в короткое время успел приобрести себе огромную известность. Все были поражены оригинальной формой и оригинальным содержанием поэзии г. Языкова, звучностью, яркостью, блеском и энергиею его стиха. Что в г. Языкове действительно был талант, об этом нет и спора; но пора уже рассмотреть, до какой степени были справедливы заключения публики того времени об оригинальности поэзии и достоинстве стиха г. Языкова.
Начнем с оригинальности. Пафос поэзии г. Языкова составляет поэзия юности! Теперь посмотрим, как понял поэт поэзию юности, и попросим его самого отвечать на этот вопрос.

В этих стихах, так сказать, программа всей поэзии г. Языкова. Но вот целое стихотворение — Кубок, представляющее апофеозу юности и любви поэта.

Вот она — поэзия юности и любви поэта, по идеалу г. Языкова!... Чудно пьянствует поэт: а что ж тут чудного, кроме разве того, что и поэт так же может пьянствовать, как и... приберите сами, читатель, к нашему «и» кого вам угодно. Мы понимаем, что есть поэзия во всем живом, стало быть, есть она и в питье вина; но никак не понимаем, чтоб она могла быть в пьянстве; поэзия может быть и в еде, но никогда в обжорстве. Пьют и едят все люди, но пьянствуют и обжираются только дикари. Подобное антиэстетическое направление наш поэт довел до того, что в одном стихотворении, вспоминая о времени своего студенчества, говорит:

В другом стихотворении, приглашая друзей на свою могилу, поэт восклицает:

Спрашивается: каким образом поэт с дарованием, человек образованный и принадлежащий к одному из заметнейших кругов общества, — каким образом мог он дойти до такой антиэстетичности, до такой, выразимся прямее, тривиальности в мысли, чувстве и выражении? — Не трудно объяснить это странное явление. До Пушкина, наша поэзия была не только риторической, но и скучно-чопорной, приторно-сантиментальной. Она или воспевала надутыми словами разные иллюминации, или перекладывала в пухлые фразы газетные реляции; а если вдавалась; в сферу частной жизни, то или жеманно сентиментальничала, или старалась прикинуться сладострастной на манер древних. Нужна была сильная реакция этому риторическому направлению. Разумеется, эта реакция должна была заключаться в натуре, естественности и простоте как предметов, избираемых поэзией, так и в выражении этих предметов. Понятно, что все захотели быть народными, каждый по-своему. Так Дельвиг начал писать русские песни; г. Языков начал брать слова и предметы из житейского русского мира, запел русским удальцом. Но тут прогресс был только в намерении, а в исполнение забралась та же риторика, которая водянила и прежнюю поэзию. Песни Дельвига были песнями барина, который только в стихах носил шапку, заломленную набекрень, а в самом деле одевался, как одеваются все порядочные люди его сословия. В послании Пушкина к г. Языкову, которое мы привели выше (и на которое должно смотреть, как на исключение между его стихотворениями), упоминается о хмельной браге: ясно, что поэт здесь только прикинулся пьющим этот напиток, а в самом-то деле никогда не пил, — а прикинулся, чтоб казаться народным. Вообще, о нравственности всех тогдашних поэтов отнюдь не должно заключать по их стихам в честь вину и пьянству: в этом случае, они риторически налагали на себя небывальщину. Этого рода риторизм есть главная основа всей поэзии г. Языкова. Все его ухорские и мило-забубённие выходки, его молодое буйство и чудное пьянство явились в печати не как выражение действительности (чем должна быть всякая истинная поэзия), а так, только для красоты слога, как говорит Манилов. Кстати о риторике: перечтите его пьесы: Олег, Евпатий, Песнь Короля Регнера¹, Ливония, Кудесник, Новгородская Песня, Услад, Меченосец Аран, Песнь Баяна: что такое все это, если не риторика, хотя и не лишенная своего рода изящества? Тут славяне полубаснословных времен Святослава и Русские ХIII века говорят и чувствуют, как ливонские рыцари, которые, в свою очередь, очень похожи на немецких буршей; тут ни в чем нет истины — ни в содержании, ни в красках, ни в тоне. А там, где поэт говорит от себя, нет никакой истины в чувстве, мысль придумана, произвольно кончена, стих блестящ, бросается в глаза, поражает слух своею необыкновенностью, и читатель только до тех пор признает его прекрасным, пока не даст себе труда присмотреться и прислушаться к нему.
Люди, несимпатизировавшие романтической школе, нападали на некоторые стихотворение г. Языкова за отсутствие в них чувства целомудрия, за слишком неприкрытое даже цветами поэзии сладострастие. Мы так думаем, что эти пьесы так же точно заслуживают упрек за отсутствие в них именно того, излишнее присутствие чего в них так восхищало одних, так оскорбляло других. Сладострастие этих пьес холодное; это не более, как шалость воображения. Следующая пьеса самого г. Языкова есть лучшая критика на все его пьесы в этом роде:

Когда муза г. Языкова прикидывается вакханкой,— в её бестелесном лице блестит яркий румянец наглого упоения, но худо то, что этот румянец, если вглядеться в него, оказывается толстым румянцем.... Теперь об оригинальном стихе г. Языкова: в нем много блеска и звучности; первый ослепляет, вторая оглушает, и изумленный читатель, застигнутый врасплох, признает стих г. Языкова образцовым. Первое и главное достоинство всякого стиха составляет строгая точность выражения, требующая, чтоб всякое слово необходимо попадало в стих и стояло на своем месте так, чтоб его никаким другим заменить было невозможно, чтоб эпитет был верен и определителен. Только точность выражения делает истинным представляемый поэтом предмет, так что мы как будто видим перед собою этот предмет. Стихи г. Языкова очень слабы со стороны точности выражения. Это можно доказать множеством примеров. Вот несколько:

Что такое яркий звук разгульных песен? Есть ли какая-нибудь точность и какая-нибудь образность в этом выражении? И как могли звучать дни? И неужели искры только тогда пленительны, когда брызжут на роковом поединке? И какое отношение имеют эти страшные искры к веселой жизни поэта? Разберите все это строго, переведите все эти фразы на простой язык здравого смысла, — и вы увидите один набор слов, замаскированный кажущимся вдохновением, кажущеюся красотой стиха —

Неточность, вычурность и натянутость всех этих выражений и слов, означенных нами курсивом, слишком очевидны и не требуют доказательств. Заметим только, что немецкая нехристь есть выражение, уже оставляемое даже русскими мужичками, понявшими наконец, что немцы веруют в того же самого Христа, в которого и мы веруем: г. Языков тоже понимает это — в чем мы ручаемся за него; но как ему, во что бы ни стало, надо быть народным и как поэзия для него есть только маскарад, то, являясь в печати, он старается закрыть свой фрак зипуном, поглаживает свою накладную бороду, и, чтоб ни в чем не отстать от народа, так и щеголяет в своих стихах и грубостью чувств и выражений. По его мнению, это значит быть народными! Хороша народность! Кому не дано быть народным, кто хочет сделаться им насильно, тот непременно будет простонародным, или вульгарным. У г. Языкова нет ни одного стихотворения, в котором не было бы хотя одного слова, некстати поставленного, или изысканного фигурного. Если б приведенных нами примеров кому-нибудь показалось мало, или доказательства наши кому-нибудь показались бы неудовлетворительными, — мы всегда будем готовы представить и больше примеров и придать нашим доказательствам большую убедительность и очевидность Правда, встречаются у него иногда и весьма счастливые и ловкие стихи и выражения, но они всегда перемешаны с несчастными и неловкими. Так, напр., в стихотворении Пожар:

Последний стих хорош, но глагол состукивались как-то отзывается изысканностью, а выражение: кидать всей силою плеча совершенно ложно.

Последние два стиха даже очень хороши; но эпитет громоносными во втором стихе не то, чтоб точен, а как-то отзывается общим местом, и его вставка в стих если чем-нибудь оправдывается, так это разве необходимостью составить стих непременно из шести стоп. В том же стихотворении есть стихи;

Что за странный набор слов!
Есть у г. Языкова несколько стихотворений очень недурных, не смотря на их недостатки, как напр.: Поэту, Две Картины, Вечер, Подражание псалму CXXXVI.
Еще раз: мы и не думает отрицать таланта в г. Языкове, но хотим только определить объем этого таланта. Имя г. Языкова навсегда принадлежит русской литературе и не сотрется с её страниц даже тогда, когда стихотворение его уже не будут читаться публикой: оно останется известно людям, изучающим историю русского языка и русской литературы. Г. Языков принес большую пользу нашей литературе даже самыми ошибками своими: он был смел, и его смелость была заслугой. Вычурные выражения, оскорбляющие эстетический вкус, мнимая оригинальность языка, внешняя красота стиха, ложность красок и самых чувств, — все это теперь уже сознано в поэзии г. Языкова, и все это теперь уже не даст успеха другому поэту; но все это было необходимо и принесло великую пользу в свое время. Дотоле всякая мысль, всякое чувство, всякое выражение, словом, всякое содержание и всякая форма казались противными и эстетическому вкусу, если они не оправдывались, как копия образцом, произведением какого-нибудь писателя, признанного образцовым. От того писатели наши отличались удивительной робостью: всякое новое, оригинальное выражение, родившееся в собственной их голове, приводило их в ужас; литература, в свою очередь, отличалась скучным однообразием, особенно в произведениях второстепенных талантов. Чтоб иметь право писать не так, как все писали, надо было сперва приобрести огромный авторитет. Таким образом, первые сочинения Пушкина ужасали наших классиков своеволием мысли и выражения. И потом смелые, по их оригинальности, стихотворения г. Языкова имели на общественное мнение такое же полезное влияние, как и проза Марлинского: они дали возможность каждому писать не так, как все пишут, как он способен писать, следственно, каждому дал возможность быть самим собою в своих сочинениях. Это было задачей всей романтической эпохи нашей литературы, задачей, которую она счастливо решила.
Вот историческое значение поэзии г. Языкова: оно немаловажно. Но в эстетическом отношении, общий характер поэзии г. Языкова чисто риторический, основание зыбко, пафос беден, краски ложны, а содержание и форма лишены истины. Главный её недостаток составляет та холодность, которую так справедливо находил Пушкин в своем произведении — Руслан и Людмила. Муза г. Языкова не понимает просто красоты, исполненной спокойной внутренней силы: он любит во всем одну яркую и шумную, одну эффектную сторону. Это видно во всякой строке, им написанной; это он даже сам высказал:

По-видимому поэзия г. Языкова исполнена бурного, огненного вдохновения; но это не более, как разноцветный огонь отразившегося на льдине солнца, это... но мы лучше объясним нашу мысль собственными стихами г. Языкова:

Рассказывая в удалых стихотворениях более всего о своих попойках, г. Языков нередко рассуждал в них и о том, что пора уже ему охмелиться и приняться за дело. Это благое намерение, или лучше, эта охота говорить в стихах об этом благом намерении, сделалась новым источником для его вдохновения, обратилась у него в истинную манию и от частого повторения превратилась в общее риторическое место. Обещание эти продолжаются до сих пор; все давно знают, что наш поэт давно уже охмелился; публика узнала даже (из его же стихов), что он давно уже не может ничего пить, кроме рейнвейна и малаги; но дела до сих пор от него не видно. Новые стихотворения его только повторяют недостатки его прежних стихотворений, не повторяя их достоинств, каковы бы они ни были. В прошлом, 1844 году, в одном журнале было помещено предлинное стихотворение г. Языкова, в котором он, между прочим, говорит:

Вот подлинно длинные сборы в путь! Где ж дело-то? Неужели эта крохотная книжечка с пятьюдесятью стихотворениями, из которых большая половина старых, имеющих свой исторический интерес и меньшая половина новых, интересных разве только как факт совершенного упадка таланта, некогда столь превозносимого? Перечтите, напр., драгоценное стихотворение, в котором неуважение к печати грамотным людям доведено до последней степёни это — послание к М. П. Погодину.

Скажите, ради здравого смысла; неужели это поэзия, язык богов? Вот чем разрешился романтизм двадцатых годов! Впрочем, и то сказать: «От великого до смешного только шаг», по выражению Наполеона: стало быть, от небольшого до смешного еще ближе!...
Это дивно-быстротечное стихотворение, звенящее светлостеклянными струями пресной и не совсем свежей воды, поднесенной в стакане явному доброхоту стихотворцем, сделавшимся в духе от подареньица, которым уважил его явный доброхот, — это образцовое проявление заживо умершего таланта, не напечатано в числе заветных 56-ти стихотворений г. Языкова. Напрасно! От этого его книжечка много потеряла. По нашему, уж если печатать, так все, что характеризует и определяет деятельность поэта и лучше было бы или совсем не издавать этой маленькой книжечки, в которой литература ровно ничего не выиграла, или издать книжку побольше, которая была бы вторым изданием изданных в 1833 году стихотворений г. Языкова, с прибавлением к ним всего написанного им после, а между прочим, и его прекрасной «Драматической Сказки об Иване Царевиче, Жар-Птице и о Сером Волке», которая, по нашему мнению, лучше всего, что вышло из-под пера г. Языкова.

Вис. Белинский

1 - Эта пьеса есть подражание пьесе Батюшкова: Песнь Гаральда Смелого. Вообще г. Языков не раз подражал Батюшкову, как, например, в пьесе: Мое Уединение и в других.
* Вот что правда, так правда, хотя и выраженная прозаически, нескладно и с грешком против грамматики!...
** То есть: вода?
*** Зачем же продолжать печатать такие жалкие создания, в которых нет не только поэзии, но даже и буйно-пьяного стиха?
**** Даже очень понятное!
***** Зачем же было не послать этого пресного стакана в рукописи тому, для кого он был назначен, — дело семейное и до публики не касающееся. Что такое: непенное вино? Должно быть: не пенник? иначе было бы сказано: не пенистое вино.